— А что будет, когда я наскучу вам?
— Тебя навсегда запрут во дворце Хазин. Вместе с отвергнутыми наложницами и старыми женами моего покойного отца.
— Навсегда? Разве оттуда невозможно выйти?
Аль-Зарах широко улыбнулся и покачал головой, сверкая бриллиантами в ушах:
— Нет, прекрасная Амани. Из дворца Хазин выход лишь один — смерть. Так что в твоих интересах никогда мне не наскучить. Иначе жизнь твоя будет подобна пеплу.
— А чему она будет подобна при вашем благоволении?
Он вновь отпил из рюмки:
— Райским садам, Амани. Вечному празднику. Неге и блаженству.
Я усмехнулась и с вызовом посмотрела в черные глаза:
— А если я не соглашусь разделить ваши райские сады, Аскар-хан?
Его лицо не изменилось, не дрогнула ни одна черточка. Лишь глаза вспыхнули, как две колючие звезды:
— Ты согласишься, прекрасная Амани. Все соглашаются. Рано или поздно.
— Что это значит?
— Ломать тебя мне будет так же приятно, как видеть ласковой и покорной. Это особое удовольствие. Сродни укрощению дикого животного. И ты покоришься.
Несмотря на все свое спокойствие, вызванное скорее недомоганием, чем рассудком, я похолодела. В горле пересохло, сердце отсчитывало суетливые удары. Это было слишком неприятной новостью.
Аль-Зарах прищурился, сел рядом и поддел пальцем мой подбородок, вынуждая смотреть в глаза:
— Ты побледнела, Амани. Ты боишься. Чего ты боишься?
Я промолчала. Любой ответ будет выглядеть глупо.
— Я знаю массу способов заставить бояться. Но, чем сильнее муки — тем блаженнее радость освобождения. И тем благодарнее покорность. Ты будешь покорной рабыней, Амани. Прекрасной и покорной. Покорность — самая главная женская добродетель.
Внутри все сжималось. Эти слова вселяли почти панический ужас. Аль-Зарах знал, что ему позволено все. Альянс продал меня за благосклонность Тахила. Альянс не станет искать меня. А Пол… Я предпочла бы думать, что он непричастен. Иначе мой удел — состариться во дворце Хазин.
Я покачала головой в ответ собственным мыслям. Не верю. Он не приставил бы охрану. Не говорил бы тех жарких ревнивых слов. Он скорее убил бы меня, чем отдал другому мужчине. Или это лишь холодная расчетливая подлость? Но она была совсем не нужна. Не нужна. От этой мысли стало совсем невыносимо, и я вновь замотала головой.
— Ты с чем-то не согласна? — аль-Зарах по-прежнему сидел рядом.
Я опустила голову: как минимум, мне нужно время, чтобы как следует все обдумать. Я должна прийти в себя.
— Я растеряна, Аскар-хан. Все это слишком неожиданно. Я должна привыкнуть.
Он кивнул, опустив длинные черные ресницы:
— Это весьма разумно. Кажется, я не ошибся в тебе, Амани. Ты должна твердо усвоить одно: ты здесь с согласия Альянса. Ты моя. Как этот стакан или этот самолет.
— Как вещь, — я не сдержалась.
— В том, чтобы быть вещью, есть своя прелесть. Тонкая философия доверия. Ты постигнешь ее. И научишься наслаждаться своим положением.
Аль-Зарах заглянул в свой коммуникатор на запястье, поднялся и направился к выходу из салона:
— Через полчаса мы прибудем в Ашамун-Сиде. Слушайся моих людей и делай все, что они велят. Их приказы — мои приказы.
Он скрылся за перегородкой, и я осталась одна. Инстинктивно подняла руку, но коммуникатора на запястье не было. Меня просто отрезали от мира. Или вычеркнули из него.
47
Посадка далась мне мучительно. Когда самолет пошел на снижение, у меня так болели уши, что казалось, вот-вот хлынет кровь. Такое было впервые, я всегда без проблем переносила перелеты. Вероятно, это результат недомогания и… того дерьма, которое добавили в лимонад. Кошмарное ощущение так захватило меня, что я больше ни о чем не могла думать. Легла на сидение, открыла рот, чтобы снизить давление на барабанные перепонки, но ничего не помогало. Не помню, чтобы когда-нибудь чувствовала себя так плохо.
Когда самолет приземлился, и утих шум двигателей, я беспомощно лежала, закрыв глаза, прислушиваясь к разливающейся в голове боли. Уши заложило. Я шумно дышала и металась на диване, как в горячке. Хотелось холодной воды.
— Что с тобой, ятараф?
Я почувствовала на своем лбу сухую прохладную ладонь и подскочила, как от удара током. Передо мной стояла женщина неопределенного возраста. Необычайно толстая, с круглым лицом цвета необожженной глины и густо подведенными глазами. Закутанная с ног до головы в цветное тряпье. На макушку была откинула черная вуаль. Толстуха говорила на тахве, низко и гортанно. Лениво шевелила полными губами с темной окантовкой, почти иссиня-черной, сливовой, словно наколотой татуажем. Угольные глаза с желтоватыми, будто грязными белками, пристально смотрели на меня.
Не дождавшись ответа, она недовольно поджала губы:
— Отвечай мне. Или не понимаешь?
Злить толстуху не было смысла:
— Я все понимаю.
В сравнении с ее выговором, мой тахве звучал грубо, остро. Впрочем, достаточно того, что она меня понимала.
— Поднимайся, ятараф, некогда разлеживаться. Надень это.
Она положила на диван кусок черного шелка. Покрывало, которое укроет меня с ног до головы. Я не помнила названия, кажется, шадра или чадра. Чадра.
Я с трудом поднялась, чувствуя легкое головокружение. Накинула чадру и откинула черный плотный муслин на макушку, так же, как сама толстуха. Тетка одобрительно кивнула, оглядывая. Кажется, осталась довольна.
— Зови меня Масабих-раисá. Я главная раиса гарема эмира Ашамун-Сиде.
Я молчала. Кажется, ей не слишком нужны были мои ответы. Достаточно, чтобы я выполняла ее указания.
— Следуй за мной, ятараф. Опусти чиммет, — она тронула пухлыми, унизанными кольцами пальцами свою вуаль, показывая, что это и есть чиммет. Сама же скрывать лицо не стала.
Я опустила муслин. Ткань удушливо пахла специями. Я едва не согнулась в очередном приступе тошноты и инстинктивно откинула чиммет, но Масабих-раиса тут же шлепнула меня по руке и вернула муслин на место.
— Не поднимать. На мужчин не смотреть.
Я не возражала, но сквозь накатывающие волны тошноты проступала паника. Пока вокруг что-то движется, что-то происходит, я буду держаться, но когда меня запрут в четырех стенах… Непременно запрут. Я не хотела даже гадать, как поведу себя.
Толстуха тяжело зашагала к выходу из салона, будто перекатывалась. Я семенила за ней, наблюдая, как колышется необъятная рыхлая задница под цветной тканью, слушала, как мелко позвякивают золотые браслеты на руках.
Мы вышли на трап, и я невольно прикрыла глаза рукой: солнце ослепляло, мгновенно впивалось жаром. Чистейшее лазурное небо, бесконечный желтые барханы за низкими ангарами аэропорта, и лишь далеко на горизонте виднелся частокол сирадолитных вышек, похожих отсюда на воткнутый в песок старый гребень. К трапу подали эркар с черными стеклами. Один из спадов в белом кафтане и бурнусе открыл перед нами дверцу, и толстуха кивком дала понять, что я должна сесть первой. Я послушно залезла в просторный салон, оттоптав весь подол чадры, забилась подальше, чтобы Масабих-раиса не уселась вплотную. Я не хотела касаться этой женщины. Мне было противно. Эркар сбросил воздушную подушку, набрал высоту и заскользил над бесконечным морем песка. Я откинула чиммет и смотрела в окно через черноту стекла: казалось, что пустыню накрыло сумерками при ярком свете луны. Эркар набрал такую скорость, что барханы сливались в мутную полосу, от взгляда на которую лишь еще больше тошнило.
