Я сглотнула ком в горле:
— Мы вместе доберемся. Давай, — я взяла ее под локоть, побуждая встать, — главное, чтобы ты смогла идти.
Бахат посмотрела на меня, но не стала спорить и оперлась на мою руку. Поднялась на одной ноге, но тут же пронзительно вскрикнула. Покачала головой:
— Не выйдет.
— Значит, нужен костыль.
Я хотела подняться, чтобы порыться в куче барахла, но Бахат ухватила меня за руку и заставила опуститься рядом:
— Белая женщина без чадры? С самодельным костылем? Ты сама себя слышишь? Это Тахил, Мелисса. Мать его, Тахил… Мы все равно не уйдем дальше первого патруля. Просто прими это. И не чувствуй себя виноватой.
— Мы пойдем на расстоянии друг от друга, чтобы не рисковать обеим. Нельзя так просто сдаться. Слышишь? Так нельзя!
Бахат покачала головой:
— Ты пойдешь одна — и это самый лучший вариант. А я останусь и просто подожду, когда меня найдут. И знаешь… — она вновь ухватила меня за руку ледяными пальцами. Мертвенно-ледяными. Кажется, у нее сейчас поднимется температура. — Я не жалею. С того мгновения, как ты согласилась взять меня с собой, я почувствовала себя счастливой. Будто я еще что-то могу. Я давно так не радовалась. Я, наконец, делала то, что хочу сама. Пусть и очень недолго.
Она замолчала. Какое-то время просто сжимала мои пальцы в своей калечной ладошке:
— Жаль, у меня нет ножа. — Она мелко закивала: — Я бы смогла. Чтобы не доставлять удовольствия им.
Меня пробрало до дрожи, до мурашек. Она так просто об этом рассуждала, с каким-то упоенным мазохизмом. Или отчаянием.
— Что за это будет? Иршат-саед…
— … он прав, твой Иршат-саед. Разница лишь в том, как это будет. Я бы хотела мгновенно. Но… это слишком большая роскошь. Аль-Зарах такое не прощает.
Я не знала, что отвечать. Сердце разрывалось, но я понимала, что бессильна. Я не могла ничего. Точнее, единственное, что было в моих силах — остаться вместе с ней. Но это предельно глупо. Какой бы мягкосердечной я не была. Глупо. Либо погибнет она одна, либо мы погибнем вместе. Ответ очевиден.
И я должна уйти.
Бахат молчала, будто понимала, какие сомнения терзают меня. Хотя, до моих ли сомнений ей теперь? Почему я не попыталась отделаться от нее? Я чувствовала себя едва ли не убийцей.
Она вновь сжала мою руку:
— Просто посиди со мной до рассвета.
Не помню, чувствовала ли когда-либо себя более отвратительно. Казалось, я сижу у постели умирающего. Слушаю его, пытаюсь утешить, ломаю мерзкую комедию, которая называется человеколюбием. И мечтаю поскорее свалить, не видеть агонии. Просто закрыть на все глаза. Так делают маленькие дети или животные. Прячут голову и думают, что их не видно. Я молчала, смотрела в пробоины в крыше и с нетерпением ждала, когда небо начнет светлеть.
Бахат заглянула мне в лицо:
— У тебя есть любимый? Там, в Альянсе?
Лучше бы она не спрашивала. Рассказать, как мне было хорошо, чтобы она почувствовала себя еще несчастнее? Врать — все равно, что накликать беду. Кажется, в этой дикой стране я стала суеверной.
— Есть.
— И ты любишь его?
Я молча кивнула, ничего не добавляя.
Бахат усмехнулась:
— Когда-то у меня тоже был парень. Хороший, перспективный, из богатой семьи. Кажется, мы собирались пожениться. Я не все помню, но точно знаю, что была счастлива. До тех пор, пока не приехала сюда в качестве переводчика с делегацией. И я понравилась аль-Зараху… Меня просто выкрали из дома в Марказе.
Я не стала ее разочаровывать. Ей ни к чему теперь знать, что, вероятно, ее продали примерно так же, как и меня. Что Альянсу на нее плевать.
Я опустила голову:
— Ты спала с ним?
— С кем?
— С аль-Зарахом?
Бахат лишь хмыкнула и покачала головой:
— Не успела. Потому меня и не сослали во дверец Хазин. — Бахат какое-то время молчала, глядя в костер. — А ты думаешь, у меня был бы выбор? Или думаешь, он был бы у тебя? — Она грустно улыбнулась: — Эти люди варвары. Дикари. Аль-Зарах казнит по собственной прихоти, без суда. Засечь до смерти — одна из любимых его забав. Мы ничего не можем. Нас никто не спросит.
Меня передернуло. Я крепко обняла Бахат:
— Пойдем со мной. Ты должна хотя бы попытаться. Нельзя просто сидеть и ждать.
Неожиданно она кивнула и положила голову мне на плечо:
— Давай решим на рассвете.
Я лишь кивнула и замолчала.
Когда рассветные лучи прокрались в наш сарай, нога Бахат представляла собой чудовищное зрелище. Вспухла, как размокшая губка, покрылась кровоподтеками и чернильной синевой. Она не могла до нее даже дотронуться. Лишь сидела с грустной перекошенной улыбкой на белом, как мел, лице. Разомкнула пересохшие губы:
— Тебе пора.
Я изо всех сил старалась удержать слезы, отчаянно понимая, что она права. Вдруг схватила ее руку, озаренная неожиданной идеей:
— Салех-алязи!
Бахат лишь растерянно смотрела покрасневшими глазами.
— Салех-алязи, — я кивнула. — Я найду эту Салех-алязи и скажу о тебе. Она должна что-то придумать. Может, пришлет кого-нибудь, чтобы тебя забрали. Ты только не отчаивайся. Я буду очень просить. Слышишь! Я откажусь ехать, если она не согласится помочь тебе. Только не отчаивайся, слышишь?
Я надела чадру, поцеловала Бахат и крепко сжала ее тонкие холодные пальцы:
— Я упрошу ее. Слышишь? Я не прощаюсь.
Бахат кивнула, прикрыв глаза, и натянуто улыбнулась:
— Иди. Нимат альжана все удастся.
— Нимат альжана.
Я поднялась, бросила на нее последний взгляд, опустила чиммет и скользнула за хлипкую дверь.
57
Ашамун-Сиде оживал. Я выбралась с заброшенных складов, ориентируясь на звук толпы. Совсем скоро я уже семенила в людском потоке, необыкновенно оживленном, несмотря на ранний час. Я смотрела на других женщин, закутанных в чадру, старалась перенять их повадки, чтобы ничем не выделяться. Шла мелкими шажками, опускала голову.
Несмотря на все увиденное во дворце, город меня поражал. Я не верила глазам. Будто попала в прошлое или старую злую сказку. Дома из белого и желтого известняка с плоскими крышами, тесаные ступени, резные арки и цветные мозаики на стенах. Двери всех оттенков лазури. Я видела на узких улицах груженых ослов. И просто непередаваемый запах, в котором смешались удушливые пряности, угар коптилен и уличных жаровен, сладковатая дрянь помоев и ослиного дерьма. Над этой смесью витал устойчивый дымно-приторный запах вездесущей накхи, которую жгли в курильницах едва ли не на каждом углу и в каждой лавчонке.
