Это был пестрый гомонящий удушающий лабиринт. Ашамун-Сиде — звучит, как проклятие. Я шла вместе с толпой, стараясь выйти на какую-нибудь площадь, чтобы оглядеться, но лишь поднималась и спускалась по бесчисленным ступенькам, ныряла в резные арки, шла крытыми переходами. Оглядеться я смогла лишь тогда, когда поднялась по лестнице на плоскую крышу одного из домов, чтобы обойти очередную крытую улочку. Город хорошо просматривался сверху. Я никогда не видела ничего подобного: скопище налепленных друг на друга домов, залитых утренним солнцем крыш. Будто древний барельеф на фоне пронзительно-голубого неба. Из этой мозаики то тут, то там, торчали многочисленные бурджи. Квадратные в сечении, с зубчатыми навершиями. Снежно-белые, песчано-желтые, украшенные розетками мозаик. Я вертелась на месте, на мгновение позабыв, как это может выглядеть со стороны. Слева виднелись стройные дворцовые башни. Удручающе близко.
Наконец я увидела красную бурджу. Она возвышалась над проклятым городом, будто заляпанная кровью, чуть порыжевшей от времени. Я попробовала прикинуть расстояние, но путь по прямой — совсем не то же самое, что блуждание в запутанном клубке улиц.
Кажется, я бродила не меньше пары часов. Спускалась и поднималась, останавливалась, чтобы оглядеться, сворачивала в тупики и чужие дворы, рискуя оказаться замеченной, вновь возвращалась по кругу и металась, теряя ориентиры. От страха и накрывающей город жары во рту пересохло. Я отчаянно мечтала о глотке холодной воды. О том, чтобы спросить дорогу, не могло быть и речи — мой акцент станет смертным приговором. Пару раз я нарывалась на спадов, делала вид, что разглядываю товары в какой-нибудь лавчонке, а внутри просто умирала снова и снова, прятала под чадрой кисти рук, горящие под солнцем, как снежные шапки горных вершин. Ищут ли они меня, или это обычные городские рейды?
Когда я добралась до красной бурджи, уже не чувствовала ног. И так хотела пить, что готова была продать душу за каплю воды. Я остановилась перед главными воротами, украшенными замысловатой резьбой по дереву, огляделась. Слева от бурджи — так сказал Иршат-саед. И не соврал.
Я постучала в облезлую красную дверь и едва не припала ухом, чтобы услышать, торопятся ли мне отворить. Наконец, створа приоткрылась, и в предусмотрительно оставленной узкой щели я увидела девочку лет тринадцати. Красивую, черноглазую, с копной курчавых волос.
— Вам кого, алязи?
Я с трудом поборола желание приподнять чиммет:
— Мне сказали, я найду здесь Салех-алязи.
Девочка ничего не ответила, только закрыла дверь прямо перед моим носом. Я осталась на улице, не слишком понимая, что теперь делать. А если я ошиблась домом? Иршат-саед сказал, что дом с красной дверью здесь единственный. Я опустила голову: несмотря ни на что, я все еще не понимала, могу ли верить Иршат-саеду. В сотый раз в мозгу всплывал вопрос, ставший едва ли не «крылатым»: кто такой этот Иршат-саед? Я отошла на несколько шагов, стараясь оглядеть маленькую площадь перед бурджей. Традиционные дома, двери всех оттенков лазури. Красной была только эта.
Наконец, я увидела, как в приоткрывшуюся щель просунулась высокая черная женщина, закрывающая лицо платком:
— Это ты искала Салех?
Я кивнула и подошла поближе, с трудом вспоминая, что должна сказать:
— Я пришла устраиваться на поденную работу, алязи.
Та открыла дверь шире, настороженно окинула непроглядными глазами улицу:
— Входи.
Когда мы оказались в прохладе дома, женщина сняла с головы платок, отложила на плетеный стул. Здесь невыносимо несло накхой. Еще удушливее, чем во дворце. Помещение походило на кухню: большой стол с мозаичной столешницей, резные шкафчики, изразцовая дровяная печь. В углу курильница на длинных витых ножках с плоской чашей, в которой тлела смола. Ненавижу накху.
— Я — Салех. Подними чиммет.
Голос казался сухим, как убитое палящим солнцем дерево. Будто его беспрерывно ломали, добиваясь скрежещущих щелчков. Я откинула вуаль на макушку, и словно вздохнула свободнее. Окружение приобрело краски, будто посвежело. Если бы не накха, здесь было бы приятно. И воды…
— Салех-алязи, умоляю, можно мне воды?
Она подошла к шкафчику, достала глиняный кувшин и обычный штампованный стеклянный стакан, который казался здесь совершенно неуместным. Как коммуникатор Иршата. Я наблюдала, как Салех поставила стакан на стол, наполнила до краев:
— Пей.
Я с жадностью схватила стакан, расплескивая, поднесла к губам и выпила все до дна. Теперь стало легче.
Если можно было бы нарочно выдумать противоположность Масабих-раисе, то это была бы Салех. Длинная, как жердь, тощая. С ввалившимися щеками и тонкой полоской губ. Ее руки с крашеными ногтями напоминали обтянутый пергаментной кожей скелет. Единственное, что роднило ее с Масабих — кожа цвета необожженной глины и подведенные жгучей чернотой глаза. Закутанная во все черное с ног до головы, она внушала какой-то суеверный ужас.
Салех долго смотрела на меня, поджав тонкие губы, наконец, взяла со стола горящий фонарь:
— Пошли.
Она повела меня куда-то в подвал, судя по тому, как мы спускались. Здесь было на удивление прохладно. Стены и ступени казались вырубленными прямо в породе. Пламя бесновалось, заставляя их будто колыхаться. Мы вошли в маленькую комнату, судя по горшкам и коробам — в кладовую. Салех подвесила фонарь на свисающий на цепи с потолка крюк, кивнула мне на пальмовую корзину, на которой лежали вещи:
— Переодевайся. Ума не приложу, как ты дошла в дворцовых башмаках. Теперь только молись, чтобы за тобой никто не следил.
Я невольно посмотрела на свои ноги. Расшитые, украшенные камнями носы туфель торчали из-под чадры. Мне это даже в голову не приходило. Но слова Салех подталкивали панику:
— А если следили?
— Молись. Нимат альжана, спасешься.
Про Бахат хотелось сказать прямо сейчас. Я едва удержалась, решив, что разумнее сначала переодеться. Я надела широкие домотканые штаны, рубаху, распашную накидку. Не знаю, как все это называлось. Я превратилась в темный закутанный кокон. Сунула ноги в рыжие туфли без задников из мягкой кожи, и только теперь поняла, о чем говорила Салех. — дворцовые туфли были слишком приметны. Она намотала мне на голову черный платок, пряча волосы, и подала горшочек с какой-то темной мазью:
— Хорошо намажь лицо и руки. Кожа станет темной.
Я послушалась без возражений. Сосредоточенно размазывала вонючий крем, с удивлением замечая, как кожа впрямь становится грязно-коричневой. Будто я неаккуратно намазалась искусственным загаром. Салех придирчиво осмотрела меня, сосредоточенно кивнула:
— Хорошо. Очень хорошо. Но с глазами ничего не поделаешь. Смотри все время себе под ноги. Если надо — и через чиммет разглядят.
Она сняла с крюка фонарь, собираясь уходить.
— Салех-алязи!
