Удар последовал раньше, чем я договорила.
— Мерзавка! — Масабих поджала толстые губы, надулась, став похожей на толстого обиженного ребенка.
Аль-Зарах подошел ближе, заглянул мне в лицо и брезгливо отвернулся:
— Смойте с нее это!
Подскочила Шафия с медным тазом и салфеткой, обтерла мне лицо. Ведь я совсем забыла, что была вымазана снадобьем Салех-алязи и едва ли походила сама на себя.
— Ты решила посмеяться надо мной? — аль-Зарах заложил руки за спину, будто опасался, что замарает их об меня. — Посмотрим, станет ли смеяться твой друг предатель Иршат, когда его будут вешать.
Все внутри заледенело, затряслось:
— Вешать?
Я мучительно всматривалась в лицо аль-Зараха, стараясь различить ложь, блеф, наконец, опустила голову, обмякла в руках спадов. Несчастный Иршат-саед оказался преданным другом, а я сомневалась в нем. Все время сомневалась. Значит, Бахат проговорилась. Погубила его. И меня. Но ее сложно винить: кто знает, что они с ней делали.
— Что с Бахат?
— С Бахат? — аль-Зарах скривил губы, в глазах плескалась сумасшедшая ярость. — А тебя не интересует, что будет с тобой?
Я ничего не ответила. Не хотела даже думать об этом, предполагать. Я умирала от страха, немела. Настолько, что стала почти бесчувственной.
Жесткие пальцы смяли лицо, продавили до кости, причиняя тупую боль.
— Молись, Амани, чтобы я помиловал тебя. И позволил искупить свои грехи. Неблагодарная неверная сука. — Он будто отплевался, отшвырнул меня и тут же повернулся к Масабих: — В камеру ее. На самое дно. В каис. Без воды.
Меня просто волокли под локти. Башмаки слетели, когда ступни ударились о порог, голые ноги волочились по камням. Меня стащили с лестницы, казалось, в самые недра бездны. Здесь даже не пахло накхой, будто они нарочно оставили это место всем самым страшным демонам, призывали их сюда. Я увидела длинный каменный коридор, освещенный тусклыми электрическими лампами, желтыми, как мертвое недвижимое пламя свечей, несколько глухих окованных дверей с заслонками, как на тюремных камерах. Один из спадов открыл крайнюю дверь, обнажая черноту с полоской света, меня швырнули на каменный пол, и я услышала лишь скрип петель и грохот засова.
Я оказалась в полной темноте. Кромешной. Будто в глубине далекого космоса, в самом сердце черной дыры. Ни крошечной искры, ни отголосков звуков. Словно навечно замурованная в камне. Я сжалась, притянула колени к груди изо всех сил и рыдала в голос, пока не закололо под ребрами. Но легче не становилось. Я поймала себя на мысли, что плачу скорее потому, что должна бы плакать. Так сделала бы любая другая.
Но я — не любая.
Я откинулась на спину, поставила на камни босые ступни и долго смотрела во тьму перед собой, в невидимый потолок. Сжала кулаки, будто пыталась спрятать, сберечь пальцы, которых наверняка лишусь. Я неосознанно вытянула руку перед собой, раскрыла ладонь, пересчитала пальцы, бережно касаясь другой рукой, и загнула мизинец. Тот самый, которого не было у Бахат. А может, одного пальца ему покажется мало?
Кажется, я поймала ту же разрушительную волну обреченного мазохизма, которым так напугала меня Бахат, рассуждая о своей участи там, в заброшенном сарае. Возможно, это наивысшая форма страха. Апофеоз отчаяния. Мне вдруг стало ужасно любопытно, что бы сказала миссис Клаверти, узнав, что со мной случилось? Испытала бы она хоть тень вины?
Это все она. Двуличная тварь, которой я восхищалась, на которую так хотела быть похожей. Которая так искренне улыбалась мне. Сирадолит… Как сказал несчастный Иршат-саед: «Здесь все вертится вокруг сирадолита». Я с трудом сглотнула пересохшим горлом, села, потому что спина стыла от холодных камней. Здесь было словно в погребе. Или в могиле. Никогда бы не подумала, что в недрах обжигающей пустыни может быть так стыло, будто где-то работал рефрижератор.
Я усмехнулась: электрические лампы… Этим варварам все же не чужды блага цивилизации. Но они так боятся демонов, что жгут живой огонь в своих домах, освещая электричеством лишь тюрьмы. Где демонам и место. Как бы я хотела спалить этот проклятый дворец. Дотла. Чтобы на его месте остался лишь оплавленный песок, покрытый пеплом.
Я нащупала на груди цепочку, сжала в кулаке кулон, чувствуя, как металлические лучики до боли впиваются в кожу. Мне даже показалось, что кулон потеплел и едва заметно завибрировал, мелко, как дешевая детская игрушка-поскакушка, которую запускают, подкрутив пружинку. Будто папа говорил со мной через него. Будто поддерживал. И очень жалел.
Мне хотелось так думать.
Я вернула кулон под одежду. Прижала сверху ладонью, будто удостоверяясь, что он на месте. Сейчас эта малость была настоящим сокровищем.
Кажется, я забывалась сном. Не знаю, сколько раз — в полной темноте, без возможности видеть небо время превращалось в уробороса. Но в моем случае не было цикличности сна и яви, жизни и смерти, созидания и разрушения. Мрак сменялся мраком. Бездна бездной. Вскоре не осталось ни страха, ни холода, ни мыслей. Я хотела лишь одного — пить. Нёбо стало липким, язык будто увеличился в объеме, болел, точно ссаженный. Словно по нему прошлись мелким наждаком. Каждый вздох сушил глотку. Я чувствовала, как воздух достигает гортани и забирается в трахею. Как пустынный ветер с песком, как толченое стекло. Я сглатывала вязкую слюну, стараясь смягчить слизистые, но это давало облегчение лишь на пару мгновений. И все повторялось.
Умереть от жажды — вот что он выбрал для меня. Даже сидя в убогой квартире в Муравейнике я не додумалась бы предположить, что могу умереть от жажды. Даже если бы нечего было есть — из крана всегда текла белесая муть с привкусом железа. На худой конец, можно было бы выйти на улицу и найти старую колонку. Они всегда работали, как примитивные, едва ли не вечные механизмы, способные пережить ядерную войну. Дождь, в конце концов. Что угодно, только не жажда.
Слюна стала вязкой, как мокрота. Сколько человек может прожить без воды? Кажется, дней десять. Может, немного больше. Меня не интересовало это в школе. А нам рассказывали. Я тогда искренне не понимала, зачем должна это знать. Впрочем, и сейчас это знание ничего не добавляло. О том, сколько времени прошло, я могла судить только по своему состоянию, но никто не отменял психосоматику. Я отмерила для себя пару суток. Пусть будет так. Двое суток в кромешной тьме на голых камнях. Без пищи и глотка воды.
Я продала бы за воду душу. Я продала бы тело. Я думала о том, чтобы найти дверь. Биться, кричать и умолять. Сказать, что я готова на все. Быть рабыней, вещью, ковром под ногами.
За глоток воды.
Этого он хотел? Я надеялась, что этого, иначе я больше никогда не увижу свет. Я перевернулась, встала на четвереньки, разогнулась, пошатываясь, чувствуя коленями холод камня. Раскинула руки, пытаясь найти опору, хоть какой-то ориентир, но ловила немеющими пальцами лишь тьму.
Я вздрогнула всем телом, слыша лязг засова, замерла, не в силах шевельнуться. Лишь смотрела, как на полу жиреет нестерпимо-яркая полоса, неся или спасение, или гибель.
