61
Я не видела ничего, кроме огромного белого пятна, будто замаранного черным. Где-то в глубине сознания понимала, что это человеческие фигуры. Но даже если они явились казнить меня, сначала я хотела лишь одного — пить. Ничто другое уже не волновало.
Я с трудом пошевелила пересушенными губами, но из горла не вырвалось ни звука. Язык будто онемел, не слушался, прилип кончиком к нижнему ряду зубов.
— Пить.
Я едва различала собственный голос. Выдыхаемый воздух обдал горло жаром, будто раскаленным паром из кипящей кастрюли.
— Пить.
Мне не отвечали. Разгорелась лампочка на потолке, заливая мое узилище болезненным светом. Я тут же зажмурилась, закрылась рукой, ослепнув. По глазам будто полоснули бритвой. Я долго моргала, пропуская свет через крошечные щели между пальцами, наконец, отвела руку. Окруженный спадами, заложив руки за спину, в нескольких шагах передо мной стоял аль-Зарах. В красном как кровь шитом серебром кафтане, в белом бурнусе. На белое и яркие вспышки в серебре мне было все еще больно смотреть. Я перевела взгляд на стоящую рядом цветастую Масабих-раису и опустила голову. Будто преклонялась.
— Умоляю, пить. Нимат альжана.
Плевать, чья рука это была. Я увидела жестяной бокал перед своим лицом, выхватила без раздумий и за несколько мгновений осушила, не успевая прочувствовать, как живительная влага наполняет меня. Я будто заливала пожар. Стремительно, обильно. Протянула пустой бокал:
— Еще.
Меня не волновало, что это могут счесть наглостью. Меня больше ничего не волновало. Мне налили еще. Я вновь припала к тонкому краю и жадно пила, чувствуя, как вода течет по подбородку. Появилась холодная тяжесть в желудке. И с ощущением мнимой сытости пришла слабость. Я осела на пол, оперлась на руку, чувствуя себя совершенно обессилевшей, разбитой, немощной. Будто я долго бежала, не жалея ног, надрывая жилы, изнуряя легкие, изматывая сердце.
Голос аль-Зараха заползал в уши ядовитой змеей:
— Ты не достойна этой милости, Амани. Ты не достойна целовать пыль у моих ног. Непокорная неверная сука! — На последних словах он все же сорвался, повысил голос. —Благодари неделю сарим и милость Всевышнего, позволившего мне быть милосердным. Всевышний дает тебе шанс: прими истинную веру и покорись судьбе. И я пощажу тебя, хоть твой поступок не имеет оправдания. Позволю подняться и вымолить прощение. Прими истинную веру.
Я не видела его лица, но понимала, что он пристально смотрел на меня. Как и Масабих. Еще немного — и во мне с шипением и дымом появятся дыры от их угольных глаз. Веру… плевать. Никогда не верила в богов. Сейчас я приму что угодно, сделаю, что угодно. Я лишь кивнула.
— Ты примешь веру?
Я вновь кивнула:
— Да.
— Синан-назиф.
Я подняла голову на звук мягких шагов. В камеру вошел невысокий старик с окладистой, совершенно белой бородой, похожей на ком взбитой ваты. В сером полосатом кафтане, опоясанном желтым кушаком с золотыми кистями. Вероятно, один из дворцовых кахинов, который денно и нощно молится за здоровье своего господина.
Он подошел совсем близко, сосредоточенно посмотрел сверху вниз:
— Готова ли ты принять милость Всевышнего и признать его единственным истинным богом?
Я лишь снова кивнула.
— Готова отречься от прежних богов?
Я кивнула. Была готова кивать и кивать. Столько, сколько понадобится, пока не отвалится голова. Наверное, кто-то сказал бы, что я слаба. А я бы ответила, что он просто не знает, что такое настоящая жажда. У каждого есть свой предел.
Синан-назиф кивнул Масабих, та подала ему тонкое белое покрывало. Кахин укрыл меня, занавесив лицо полупрозрачной тканью, положил руку мне на макушку:
— Согласна ли ты хранить истинную веру, во всем следовать священным заветам Альвайи?
— Да.
— Обязуешься ли хранить чистоту веры?
— Да.
— Имя твое — Амани. Всякое другое — греховно. Имя твое благословенно, тело твое чисто. Помыслы твои да минуют соблазны порока. Нимат альжана.
— Нимат альжана.
Кахин сдернул платок и поклонился аль-Зараху.
— Нимат альжана, — благоговейно отозвалась Масабих-раиса.
В ее глазах дрожала восторженность фанатика. Она смотрела на меня даже с какой-то слезливой нежностью, будто собственным старанием возвратила в лоно веры закоренелого грешника.
Аль-Зарах направился к выходу, обернулся, едва переступив порог:
— Завтра священный альсаби — седьмой день недели сарим. Кайся в своих грехах, Амани. Очисти душу от скверны. Я дам тебе шанс выказать свою покорность. Один шанс. И лишь от тебя зависит, сумеешь ли ты его использовать.
Тут же подскочила Масабих, надавливая мне на голову, чтобы я кланялась:
— Благодари господина, недостойная.
Я согнулась, как травинка на ветру:
— Благодарю, господин.
Этот жест не стоил мне ничего. Как и эти слова. Во мне будто что-то сломалось. Какой-то ограничитель, не позволяющий совершать недопустимое. Я чувствовала себя сломанной куклой, у которой суставы выгибаются самым неестественным образом. Как заблагорассудится тому, кто их выворачивает.
Навсегда или сиюминутная слабость? Я не знала ответа.
За окном оказался яркий день. Я шла по залитым светом коридорам в сопровождении евнухов, глядя в жирную спину Масабих-раисы, будто окуналась в марево теплого воздуха. Он казался плотным, осязаемым, обволакивающим. Я чувствовала заледеневшими ступнями мрамор, точно прогретый на солнце, как ласковый прибрежный песок. Даже вездесущая вонь накхи уже не казалась такой отвратительной. Я будто поднялась из могилы к свету и ветру.
Аль-Зарах сказал, что завтра седьмой день недели сарим. Мы бежали в ночь третьего дня, накануне дня мумай, их священной среды. Я провела в заточении не меньше трех суток. Без еды и воды.
Меня вернули в ту же комнату. Разница была лишь в том, что сейчас за моей спиной с шорохом задвинулась решетка, а у двери встал евнух. Но это уже не заботило. Я обессилено опустилась на кровать, сложила руки на коленях. Я была раздавлена, опустошена. Не было сил даже на раздумья. Я не хотела думать. Просто смотрела на канарейку. Та будто обрадовалась, увидев меня. А я хотела бы увидеть Бахат, занятую в своем углу какой-нибудь ерундой.
Сначала меня осматривала дворцовая лекарка. Мерила пульс, даже давление. Разглядывала белки глаз, что-то прощупывала на шее. Коротко перешепнулась с Масабих-раисой и вышла. Ко всем чертям. Меня даже не интересовало, какой вердикт она вынесла. Но Масабих соблаговолила просветить:
— Лекарка заключила, что ты вполне здорова. Ты молодая и крепкая. Достаточно отдыха, жаркой бани и хорошей еды. И искренней молитвы, конечно. Нимат альжана.
