Аль-Зарах коснулся кончиками пальцев моей шеи, скользнул по щеке до подбородка, вынуждая поднять голову:
— В моей стране распутных женщин секут плетьми до кровавого мяса. А потом забивают камнями.
Я сглотнула. Аскар-хан пристально смотрел мне в глаза, улавливая малейшие оттенки смятения, страха. Или протеста. Он вынуждал меня на протест. Хотел проверить, сломалась ли я. До какой черты дошла. Я сама не знала этой черты.
— Ты знаешь, что тебе положено за побег?
Я молчала.
— Наверняка знаешь. Ты можешь лишиться пальцев. Языка. Груди.
У меня едва волосы не встали дыбом. С возможной потерей пальцев я уже почти смирилась. Но, языка… Груди… Я невольно поежилась, не в силах даже представить последнее. Это не укрылось от аль-Зараха.
— Ты боишься.
Я снова молчала
— Это хорошо. Значит, еще не все потеряно. Пока в человеке есть страх — им все еще можно управлять. Если ты не хочешь поддаваться иным рычагам.
Он положил руку мне на талию, провел до груди, накрыл ладонью и сжал через ткань:
— Было бы жаль лишить тебя этой роскоши. Они утверждают, что у тебя был лишь один мужчина. Это так?
— Так.
— Я запрещаю тебе вспоминать о нем.
Я не сдержалась:
— Вы все еще уверены, что можете повелевать моими мыслями?
Он ухватил меня за подбородок и заставил смотреть в глаза:
— Мои желания станут твоими мыслями.
Я невольно замечала, как шевелятся его четко очерченные губы с едва заметной темной каймой. Мне кажется, его мать была белой, такой же, как я. Несчастной пленницей, навеки заточенной в этой проклятой пустыне. Масабих рядом с ним — едва ли не чернокожая, будто недомытая.
— Твоя прежняя жизнь забудется, Амани. Ты приняла истинную веру — теперь между нами нет преград.
— Разве любовь не значит ничего?
Сейчас я чувствовала себя героиней дешевого любовного романа. Обычно их читают школьницы. Мы с Даркой тоже читали. Они будили раскрывающуюся чувственность, а в животе все завязывалось узлом. Пошлые фразы, театральные жесты. Невольно тоже хотелось противостоять всему на свете, защищая свою любовь. Если бы папа знал, что я читаю — я бы сгорела со стыда.
Аль-Зарах сверкнул белыми зубами:
— Любовь женщины — миф. Вы тянетесь лишь к тому, в ком чувствуете хозяина. Силу. Любовь женщины — это преклонение и служение. Так гласит мудрость Альвайи. Теперь я твой хозяин. И ты уже покорилась мне, просто еще не понимаешь. — Он чертил рукояткой хлыста по моей шее, запуская по телу колкие волны, спустился на грудь, ныряя в ложбинку: — Я помогу тебе понять.
Я вспомнила наш разговор в самолете. Тогда он сказал, что ломать волю — отдельное удовольствие. Вот почему я все еще сохранила пальцы… и все остальное. Вот почему он позволяет мне огрызаться. Вот почему провоцирует. Играет, как кошка с мышью. Позволяет недозволенное другим. До тех пор, пока не наскучило.
— А если я не подчинюсь?
— Наивно ждешь советника Фирела? Ему запрещено пересекать границы Тахила. И Альянс никогда не станет оспаривать этот запрет. Ты умрешь, — он почти шептал, погружал в оцепенение. — Медленно и мучительно. Твое тело отвезут в пустыню и бросят на съедение грифам и жукам-могильщикам. И твои обглоданные, иссушенные солнцем кости будут вечно метаться в песках, превращаясь в пыль. А твоя душа никогда не получит покоя. — Он наклонился к самому уху, серьги мелко звякнули подвесками. — Но ты подчинишься. Ты уже проиграла, Амани. В тебе говорит лишь одно глупое упорство. Протест.
Он будто гипнотизировал. Горячее дыхание опаляло кожу, коварные слова заползали в уши. Еще немного, и они проникнут в кровоток, разнесутся по телу, одурманивая.
Аль-Зарах наблюдал за моим смятением, а в глазах плескался яростный огонь:
— Встань на колени. Поцелуй мою руку, как должно. Признай своего господина и отдайся моей воле. Покорись, Амани.
Я сбивчиво дышала, удары сердца отдавались в уши. Если бы я только знала, как поступить и на что решиться. Все «за» и «против» роились в голове, превращаясь в подхваченный вихрем полет осенних листьев. С пылью, мелким мусором.
Аль-Зарах лишь улыбнулся. Подошел к мозаичной колоннаде, ведущей на балкон, и кивнул в темноту:
— Может, кое-что поможет тебе стать сговорчивее?
Я замерла, сглатывая ком в горле, и не чувствуя ног пошла на балкон.
63
Я остановилась у колонны, не решаясь выйти в прохладную ночь, расцвеченную огнями факелов и жаровен. С ужасом посмотрела в лицо аль-Зараха, но он лишь усмехнулся краем губ и вытянул руку, приглашая. Издевательский жест. Я не шелохнулась. Понимала, что он хочет показать мне нечто во дворе, но не хотела видеть ничего. Что он может мне показать? Мелькнула шальная мысль, что я могу увидеть Пола. И от этого стало еще страшнее. Настолько, что меня пробила бесконтрольная дрожь. Почти невыносимо. Я покачала головой, отгоняя это чудовищное предположение, оперлась рукой о колонну, чувствуя под пальцами прохладную неровность мелкой мозаики.
Аль-Зарах улыбнулся, понимая, что я уже не в силах себя контролировать. Кажется, именно этого он добивался.
— Ты боишься, Амани.
Я промолчала и не шелохнулась. Опустила голову, смотря на носы своих расшитых туфель. Аль-Зарах вышел на балкон, обнесенный резными каменными перилами с традиционным узором. Положил руки на мрамор, посмотрел вниз и едва заметно кивнул.
Я подскочила, услышав хлесткий, как выстрел, свист бича. Снова и снова. Этот ужасный звук отражался от камней, множился и атаковал со всех сторон. Я повернулась к колонне и уткнулась лбом. Он хочет показать, что может выпороть меня прямо сейчас? Одно неверное слово — и этот хлыст со свистом вспорет мою кожу.
— Ну же, подойди. Не испытывай мое терпение. Иначе приволоку за волосы.
Я медленно шагала на негнущихся ногах, глядя в пол. Опустила дрожащие руки на перила и, задержав дыхание, взглянула в расцвеченную огнями ночь. Отшатнулась, приоткрыв рот, но смотрела во все глаза, забывая даже моргать. Посреди выложенного плиткой внутреннего двора у каменного столба была прикована Бахат. Тонкие белые руки заломлены над головой, вытянуты цепью. Платье разорвано на спине до самой поясницы, выставляя напоказ тонюсенькую талию, трогательно торчащие лопатки. Голова свисала вперед, светлые волосы занавесили лицо. Искалеченную ногу скрывал подол.
Аль-Зарах зашел мне за спину, опустил обжигающие ладони на плечи, склонился к уху:
— В твоих силах избавить ее от страданий.
Я молчала, не могла выдавить ни слова. Все смотрела и не могла оторваться.
Аль-Зарах шумно выдохнул мне в висок и кивнул. Палач в черном кафтане, которого я даже не заметила в начале, замахнулся длинным кнутом, и воздух прорезал отвратительный свист, сменившийся криком. Бахат дернулась, запрокинула голову. Ее белоснежную спину перечеркнула багровая полоса. Палач вновь занес руку, и вновь свист сменился криком. Еще более отчаянным, пронзительным. Нестерпимым.
