— В общих чертах. Но хочу подробностей. От тебя.
— Я не хочу об этом говорить.
— А я, как ты, наверное, заметила, прелесть моя, не спрашиваю, чего ты хочешь. Итак: он остался доволен тобой?
— Я не знаю.
— А ты? Получила новые ощущения?
Кажется, я залилась краской до корней волос. Эта опасная гадина вползала в вещи, которые я никогда не обсуждала даже с Лорой. Она была более словоохотливой, но никогда не вдавалась в слишком интимные подробности.
— Я жду. Твой господин подарил тебе удовольствие?
Я знала, что он меня ударит, но не сдержалась:
— Господин управляющий, вы похожи на человека, который получает удовольствие от подглядывания или сальных рассказов.
Удар был хлесткий, звонкий. Я ухватилась за щеку, но, несмотря на боль, засмеялась:
— Неужели это правда?
— Знать все в этом доме — моя обязанность, прелесть моя, — тон был настолько приторным, что мне сделалось не по себе. Слова падали, как тяжелые капли смертельного яда на жестяной поднос. Сейчас он наводил гораздо больший страх, чем его разъяренный брат. — И если понадобится, ты ляжешь и раздвинешь ноги, чтобы я посмотрел, где и насколько у тебя покраснело. Поняла?
Я сглотнула пересохшим горлом и удержалась от реплики. Просто опустила голову, чтобы не смотреть в это лицо.
— Поняла?
— Поняла, — теперь было не до шуток.
— Если твой господин остался доволен, а ты не успеешь наделать очередных глупостей или наговорить лишнего — получишь комнату с окном и возможность каждый день гулять в саду. Красота должна видеть солнце, прелесть моя.
— Что вы мне дали?
— Что? — он казался удивленным.
— Чем вы опоили меня?
Ларисс повел бровью:
— Почему ты считаешь, что тебя опоили?
Я молчала.
Он улыбнулся:
— Ты хотела его, в этом все дело?
Я снова молчала.
Управляющий склонился к самому уху:
— Я уже говорил, прелесть моя, что применю все это только тогда, когда он прикажет. Он не приказывал… Это твои желания. Твои истинные желания, от которых ты зачем-то бежишь.
— Но… стакан… — Я онемела от ужаса: — вы меня обманули. Просто говорили под руку. Это подло. Как же это подло!
Полукровка довольно улыбнулся:
— Ты сама себя обманула. Только сама. А почему? Потому что страстно желала обмануться.
Он вышел, оставив меня с ощущением, что я облита с ног до головы липкой удушающе-сладкой дрянью.
Ларисс врал — не может быть иначе.
Морок.
29
Утро было бы самым добрым за последнее время, если бы не новости из дворца и подспудное едва ощутимое осознание обмана. Оно пустило росток только утром. Постель еще хранила ее запах, и я прекрасно выспался, вспоминая, как она извивалась и заходилась стонами. Божественно красивая маленькая гордячка с парой умопомрачительных сисек. Манора не вызывала и сотой доли эмоций, которые порождала она. Отныне я не видел никого кроме этой очаровательной ханжи. Если бы ни одно «но»…
Я сидел за сервированным к завтраку столом, курил и читал корреспонденцию. Принц Пирам требовал, чтобы я зашел к вечеру по очень важному делу. Не слишком охота, но надо: мальчишкой ни в коем случае нельзя пренебрегать. Торн сообщал, что Император неофициально отстранил полковника Монка от командования пятой эскадрой. А вот это очень хорошо… У командора Бракса в браке родился шестой сын. Твою мать! Шестой! Этот боров плодит детей, как племенной бык. Шесть чистокровных сыновей…
— Что опять с лицом, брат?
Я не услышал, как вошел Ларисс.
— Корреспонденция из дворца. У Бракса родился шестой законный сын, — слова едва протиснулись сквозь стиснутые зубы.
— Так порадуйся за него.
Я ничего не ответил и отложил почту. Сделал знак рабу, чтобы наливал кофе. Брат прекрасно знает, почему меня это так раздражает. И его небрежность почти оскорбительна.
Ларисс сел напротив. На лице притаилась хитрая ухмылка, знакомые глаза насмехались из-под опущенных ресниц:
— Не думал, что увижу тебя хмурым. Очень жаль.
— Не по той причине, которая тебя так интересует.
— Значит, ты доволен?
Я покачал головой, вглядываясь в его лицо. Отпил обжигающую жидкость, и тепло разлилось по горлу. Горький кофе и сигареты — что может быть лучше.
— Скажи, это ведь ты?
Он поднял бровь. Сразу все понял — лишь гримасничал:
— О чем ты?
— Это не ее желания.
Ларисс виновато опустил глаза, но раскаяния в них не было, скорее, насмешка.
— Я же просил…
Он поднял голову и кивнул, глядя мне в лицо:
— Чистый седонин не имеет ни вкуса, ни запаха. Это удобно. — Голос стал жестче: — Ты хочешь невозможного. Единственный путь — смешать для нее морок и реальность. Иначе никогда, ты слышишь, никогда она не посмотрит на тебя по-другому. Что бы я ей ни говорил и что бы ни обещал. Она должна принять его действие за свое настоящее желание и влечение. Больше я не вижу разумного выхода.
— А что потом?
— Потом я буду постепенно снижать дозу. Когда появится условный рефлекс.
Звучало отвратительно:
— Ты решил дрессировать ее, как собаку?
— А ты можешь предложить что-то другое? Да, это метод торгашей, но у меня нет выбора. Так лучше для всех. И для нее в том числе. Ты сам во всем виноват, а теперь кривишься, что тебе что-то не нравится. Что ты не пришел посмотреть на нее, когда налились синяки?
Он прав: я боялся смотреть на дело своих рук. Низко. Отвратительно. Да, я стыдился. Но ничего уже не исправить.
— Я был пьян. Не помню, когда последний раз так напивался. Она разозлила меня.
Ларисс поджал губы, покачал головой:
— Я бы еще принял это оправдание. Но не она. Для нее оправданий нет. Ты не в казарме, Адриан, чтобы выпучив глаза ломиться напролом. Она не твой солдат, который засунет в задницу гордость и язык, если ты приказал. И она не Манора, — он покачал головой. — Я бы сказал: она совсем не Манора.
— В этом и дело, — я шумно затянулся; сигарета «ходила» в пальцах. — Не Манора. И не Вирея. Мне хватило единственного взгляда, чтобы это понять.
— И единственного поступка, чтобы бесповоротно все испортить.
Я посмотрел ему в глаза:
— Помоги все исправить.
Он повел бровями:
— Я не Создатель. Могу пообещать лишь попробовать.
