— Итак, — Сенатор прикрыл глаза, — герцог де Во, вы удерживаете в своем доме женщину из дома Оллердаллен. Так ли это?
Я снова кивнул:
— Это так, ваша светлость. На основании купчей.
— Совет считает это противозаконным.
— Совет? Я тоже член Совета, но вопрос не выносился на голосование. Вы оспариваете собственное решение, ваша светлость.
Сенатор едва заметно улыбнулся:
— Я тоже могу принимать неверные решения.
Я выпрямился и подался вперед, облокачиваясь на столешницу:
— Дом Оллердаллен истреблен по приказу нашего Императора за измену.
Толстяк кивнул:
— Все так, де Во. Эта женщина избежала наказания.
— Если нет дома — честь Высоких домов не затронута. Все в рамках закона, ваша светлость, — не уверен, что смогу сдержаться, не передушив стариков.
— Она остается высокородной, даже если дома нет. Это подрывает устои.
Тенал открыл рот:
— По законам Империи, дорогой зять, такой приговор не имеет срока давности. Если эта женщина каким-то чудом выжила, обманув закон, она остается подсудной.
Мателин кивнул серой от седины головой, поддакивая Теналу. О том, что старые хрычи спелись, я понял уже с порога. Пожалуй, тесть не спал неделю, ковыряясь в законах, которые никто не соблюдал сотни лет. И всем было плевать на замшелые формальности, пока он не выудил эту дрянь на свет.
Я откинулся на спинку кресла и демонстративно скрестил руки на груди:
— И что же хочет сказать Совет? Частью которого я тоже являюсь…
Октус поджал губы:
— Вы должны выдать эту женщину имперскому правосудию для приведения приговора в исполнение.
Я смотрел на тестя и молчал, заживо сгорая от переполнявшего гнева. Они не отнимут ее у меня. Никто не отнимет. И, тем более, Тенал. Особенно Тенал.
— Этого не будет.
Октус сцепил пухлые пальцы:
— Вы хотите, чтобы этим делом Император занялся лично? Этот вопрос даже не подлежит голосованию. Но и в этом случае, де Во, три голоса против одного вашего.
Я покачал головой. Если возьмется сам Император, я не смогу уже ничего. Ее просто казнят по прихоти чванливого старика — считай, по прихоти моей жены.
— Это невозможно, ваша светлость.
Октус прищурил заплывшие глаза:
— Почему же?
— Эта женщина носит моего ребенка.
Тенал замер на месте, ни в силах пошевелиться.
Октус барабанил пальцами по столешнице:
— Вот как?
Я кивнул:
— Да, ваша светлость. Этот ребенок принадлежит мне и моему дому. И пока он не появится на свет, ни Совет, ни Император не в силах ничего требовать. И все вы это знаете не хуже меня.
Это единственный выход. Каждое высокородное дитя охраняется законом. Во многих случаях это возносило матерей. Если только речь не идет об истреблении дома. Но наш ребенок стал бы истинным де Во, как бы они не отнеслись к его матери. Плачевно лишь то, что это отчаянная ложь.
Октус бесцеремонно грыз ноготь:
— И вы хотите сказать, де Во, что Совет должен вам поверить?
— Именно так, ваша светлость.
— А как же доказательства?
Я вцепился в подлокотники кресла:
— А доказательства, ваша светлость — мое слово высокородного.
31
Проклятый управляющий сдержал слово — мне дали комнату с панорамным окном во всю стену. Здесь, конечно, гораздо приятнее — самое главное, я могла различать ночь и день. Не было ужасных цепей на стене, которые я видела, засыпая и просыпаясь, ванная комната располагалась за дверью, но я потеряла какое бы то ни было уединение. Вместе со мной поселили Олу. Чтобы прислуживала, как сказала эта ядовитая гадина. На деле — чтобы следила днем и ночью. Я читала это в его змеиных глазах. Да, господин управляющий напоминал мне самую опасную песчаную змею — поющую кобру. Она раскачивалась, расправив черный узорный капюшон, и издавала странные свистящие звуки, завораживающие жертву.
Меня исправно выводили гулять в сады, как образцовую комнатную собачку, на поводке у Олы. Я проводила на воздухе пару часов, в основном, сидя у большого круглого фонтана, и возвращалась в свою тюрьму. Да, принципиально ничего не изменилось. Тюрьма стала комфортабельнее, но все равно осталась тюрьмой. Я не общалась ни с кем, кроме Олы и проклятого Ларисса. И жирной верийки-лекарки, если это вообще можно назвать общением. Других рабов я видела только из окна, у которого просиживала все светлое время суток.
Радовало только одно — де Во довольно редко проводил вечера дома и возвращался под утро. Я была у него всего один раз за эту неделю. К счастью. И, к счастью, все еще держалась, толком не понимая, что чувствую. Старалась отстраняться, будто все это происходит не со мной. Я больше не брала бокала из рук полукровки, но, судя по всему, он не любил однообразия и проявлял фантазию. Я чувствовала морок, но не знала, как оградиться. По крайней мере, терпимо. Ларисс говорил, что де Во много времени проводит во дворце, будто меня это искренне интересовало. Хоть в преисподней! Но сам управляющий исправно являлся каждый день, неизменно распространяя вокруг себя ядовитые пары приторных слов. То утром, то вечером, то днем. Порой сопровождал меня в сады, будто находил в этом какое-то больное удовольствие. Тогда прогулка была окончательно испорченной.
Сегодня, к счастью, я была одна. Точнее, невдалеке маялась бездельем Ола, с отупевшим видом разрывая на крохотные кусочки сорванный лист бондисана. Я нашла скамейку в самом, как мне казалось, укромном уголке, почти втиснутую между стриженных кустов амолы. Слушала щебет птиц и далекий шум фонтана.
Я тупела от безделья. Просыпалась и ложилась, проводя бесконечный день в больном водовороте мыслей. Жизнь пролетала перед глазами по несколько раз, я все время анализировала, где и что сделала не так. Как нужно было, как можно было… Но при этом понимала, что ничего не исправить — реальность одна. Каждый день жалела себя, предаваясь отчаянию, каждый день стискивала зубы и говорила себе, что обязательно должен быть выход. Из любого самого дерьмового тупика обязательно есть выход. Утешала всегда одна и та же мысль: здесь полные сады цветущих бондисанов. Уж для того, чтобы свести счеты с жизнью, я не буду спрашивать мнения господина управляющего.
Высокая краснокожая верийка появилась из-за кустов настолько бесшумно, что я не различила даже малейшего шороха шагов. Не могу к ним привыкнуть. Несмотря на красоту, она выглядела так, будто заживо содрали кожу, обнажив красное мясо. Ровный сатин темно-розового, почти кровавого оттенка. Она встала передо мной, сосредоточенно поджав губы. За листвой я заметила безволосый вытянутый череп сиурки, которая, видимо, ее сопровождала. Впервые я увидела сиуров в этом доме. Синеватая полупрозрачная кожа, под которой ветвились вены, тонкое сложение, неестественные вытянутые пропорции, отчего они казались хрупкими, как стеклянные статуи. Голову украшала дорожка белых светящихся точек, исходящих на ярком солнце молочным сиянием.
