— Я не понимаю, зачем это все.
Гектор закурил, глядя в потолок:
— Я, кажется, понимаю. Бывают женщины, из-за которых развязывают войны и стирают в пыль города.
Я пожала плечами:
— Но причем тут я?
Он усмехнулся и ничего не ответил, продолжая дымить сигаретой.
Я все же решилась задать вопрос, который меня мучил — в память врезались небрежные слова Мартина.
— Где тебя ранили.
— В борделе.
Прозвучало просто, буднично. Доброволец не солгал. Внутри кольнула глупая ревность:
— Что ты там делал?
Он рассмеялся:
— Что мужчины делают в борделях?
Я опустила голову: ну да, глупый вопрос. Отвернулась, пряча лицо, но почувствовала его теплую руку на спине.
— Этот бордель держит моя давняя знакомая — бывшая смотрительница гарема моего дяди. Я знаю ее с детства. Не ревнуй: она старая толстая лигурка. Отличная тетка, хоть и жадная до денег. Своего не упустит. Я помогаю ей, а она помогает мне. Меня не интересуют ее девочки. Ну, разве что иногда.
— Я не ревную, — вылетело слишком громко.
Я поднялась и вышла за дверь — не хочу слушать его оправдания. Мужчины есть мужчины.
53
Пятьдесят тысяч геллеров. Пятьдесят тысяч геллеров… Эти цифры не выходили у меня из головы целую неделю. Пятьдесят тысяч геллеров. Я решила спуститься в столовую. Поболтать с Саниллой, понаблюдать. Гектор, наконец, крепко встал на ноги и теперь где-то болтался. Сказал, что едва не сошел с ума от необходимости лежать в кровати. Назвал меня тираном.
Санилла заулыбалась, когда заметила меня:
— Здравствуй, милая! Видела, видела твое высочество. Обедал. Сидел в своем углу. Как новенький, паразит. Все твоими заботами, — вышло как-то брезгливо.
Я опустила локти на стойку раздачи и улыбнулась в ответ:
— Я так рада, что он поправился.
— Ой ли! — Санилла закатила глаза. — Да с таким уходом и мертвый бы встал, не побрезговал. Уж Ник во всех подробностях рассказал, как рану шила, да как повязки из него трясла, будто дух выколачивала. Твои бы добрые руки да в дело…
Я отмахнулась:
— Скажешь тоже.
— Пф, — она надула губы. — А эти-то, эти… Трещали, почище баб. Стыдоба!
— Кто?
— Парни, кто еще.
Я насторожилась:
— Что говорили?
— Да так, — Санилла махнула плотной рукой, будто муху отгоняла, — скабрезности всякие. Завидуют, что ты возле него сидела. Несут невесть что. И мой балбес туда же.
— Так что именно говорят?
Она отвернулась к плите:
— Я же толком не вслушиваюсь. Кастрюлями гремлю. Сейчас совру невзначай — а ты напраслину на них думать станешь. Уж ты, конечно, своими мыслями их едва ли способна обидеть, но и то не хорошо. Говорили, что влюбилась ты в него по уши. Говорю же: хуже баб последних. Это только кажется, что они — не мы. Как начнут собирать — так не остановишь…
Я пожала плечами:
— А если они правы? Неужели мне надо здесь у кого-то разрешения спросить? У Мартина?
Санилла порывисто взяла меня за руку:
— Не дури, девка. Не любовь это — привязалась, как к выхоженному щенку. Вот и все. Да и не стоит он большего.
— А если любовь? Я его у смерти отобрала.
Санилла выдохнула, качнула головой:
— Отобрала. Да и того хлеще — у людей отобрала.
Я посмотрела на толстуху: розовое лицо лоснилось от пота, щеки бликовали, как полированные.
— Ты так говоришь, что люди хуже смерти.
Она отвернулась. Серьезная, губы поджаты, взгляд печальный. Кивнула от своей плиты:
— Хуже, милая. Порой ой как хуже. Смерть милосерднее кажется. Неужто ты-то и не понимаешь? Не натерпелась? Не насмотрелась?
Я пожала плечами:
— Там все понятнее. Там добра не ждешь.
— Так ты и здесь не жди. Говорила уже. Ничего не жди и никому не верь, а особливо мужикам.
— А как жить?
Санилла что-то сосредоточенно помешивала в огромной сковороде и не отвечала. Она, похоже, не знала ответ.
— Ба!
Я порывисто обернулась к дверям. Доброволец в неизменной компании Окта и Бальтазара. Осклабился и направился ко мне. Не скажу, что была слишком рада его видеть, но хотела поговорить.
— Отлежала бока на брачном ложе? — в его устах прозвучало особенно мерзко.
Я опешила, открыла было рот ответить, но не нашлась. Все трое заржали. Мартин опустил лапищу мне на плечо:
— Ладно, детка, не обижайся. Шутка. Ты же шутки понимаешь?
— Понимаю.
Глупо с ним спорить и пререкаться. Пусть несет, что хочет, главное, чтобы на мои вопросы ответил.
— Видел твоего лигура. Курит у портала, как обычно. Видно, совсем похорошело. С таким-то счастьем привалившим.
— Он сказал, что хорошо себя чувствует.
Мартин ущипнул меня за бок:
— Ну как, рана не мешала? Высочество не опозорился? — Он поднял согнутую руку и игриво пошевелил пальцами: — Уж, конечно, куда нам…
Я снова промолчала. Мартин сел за свой столик, крикнул Дерику, чтобы тот тащил выпивку. Мальчишка подорвался и скрылся в подсобке. Я отодвинула стул, села, не дожидаясь приглашения:
— Что в городе слышно?
— Ты о чем?
— Порты, станции?
Доброволец хмыкнул:
— Все по-старому. Три недели прошло. Видно, крепко вернуть тебя хотят. Знать бы почему.
Меня передернуло:
— Сколько дают?
— Сто.
Я потеряла дар речи.
Мартин сосредоточенно смотрел на меня и резко, неприятно расхохотался:
— Не дрейфь, детка. Я же сказал: меньше чем за двести никак не отдам. А сто — маловато.
Я никак не могла разобрать: шутит ли он, издевается или говорит чистую правду? Это было невыносимо. И каждое сказанное слово лишь запутывало, морочило.
— К тому же… — он выдержал паузу, — хорошая новость для тебя. Да и для нас тоже.
Я затаила дыхание, комкая пальцами платье:
— Какая?
— Завтра распрощаемся.
Я не верила ушам, но звучало совсем неоднозначно.
— Что это значит?
Дерик, наконец, пришел со стаканами и запаянной бутылкой. Мартин снес спайку ножом:
