– У нас? – повторил Шинаам.
– Ты намерен уклониться от нее? – спросил Хорнкаст. – Что ж, старина, иди, спрячься под одеяло. Мы справимся без тебя. Потому что сейчас нам придется пойти в тронный зал и выполнить свой долг. Дилифон? Наррамиир?
– Я пойду с вами, – твердо сказал Шинаам.
Медлительную процессию, парад древностей возглавил Хорнкаст. Несколько раз приходилось поджидать Дилифона; хотя его почти несли под руки двое дюжих помощников, ему все равно приходилось останавливаться, чтобы перевести дух. В конце концов они остановились перед громадными дверями обители правителя всего мира, и Хорнкаст привычным движением сунул руку в перчатку-опознаватель и прикоснулся к пульту открывания двери, зная, что делает это в последний раз.
Сепултров стоял перед шаром сложнейшей системы поддержания жизни, в котором пребывал понтифик.
– Очень странно, – сказал он. – Понтифик много месяцев молчал и вдруг опять заговорил. Вот, он пошевелился, сейчас…
И из голубого стеклянного шара послышались свист и бульканье, а потом голос Тивераса довольно внятно произнес, как когда-то:
– Пора. Встать. Идти.
– Те же самые слова, – сказал Сепултров.
– Жизнь! Боль! Смерть!
– Я думаю, он знает, – сказал Хорнкаст. – Я думаю, он должен знать.
Сепултров нахмурился.
– Что он знает?
Хорнкаст показал ему декрет.
– Это заявление, в котором лорд Валентин с прискорбием извещает о кончине великого императора Маджипура.
– Понятно… – протянул врач, и его ястребиное лицо потемнело от прилившей крови. – Значит, до этого все же дошло.
– Именно так.
– Пора? – спросил Сепултров и поднял трясущиеся руки над пультом управления.
Понтифик в последний раз разразился речью:
– Жизнь, величество. Смерть. Валентин – понтифик Маджипура!
Наступила жуткая тишина.
– Пора, – сказал Хорнкаст.
Глава 8
Из-за бесконечных перемещений по морю – сейчас с Острова снова на Зимроэль – Валентину уже стало казаться, что в одной из прошлых жизней он был, вероятно, легендарным капитаном Синнабором Лавоном, который в незапамятные времена предпринял первую из безуспешных попыток пересечь Великое море и повернул назад после пяти лет плавания. Очень может быть, что за это он был приговорен к цепи возрождений и бесконечному плаванию от земли к земле без права даже задержаться и отдохнуть где-нибудь. Но Валентин сейчас не ощущал усталости и не особенно тяготился скитальческой жизнью. Ведь ее можно было считать – в каком-то необычном, причудливом смысле – продолжением его великого паломничества.
Флот, подгоняемый благоприятным ветром, шел на запад и уже приближался к Пилиплоку. На сей раз задерживаться и менять курс из-за попадавшихся на пути драконов не пришлось ни разу, и корабли шли быстро.
Вымпелы на мачтах указывали строго вперед, на Зимроэль. Теперь флот шел не под зеленым с золотом флагом короналя – он перешел к лорду Хиссуну, который плыл на Зимроэль другим путем. Корабли Валентина шли под красно-черным, с эмблемой Лабиринта, знаменем понтифика.
Он еще не привык ни к этим цветам, ни к этой эмблеме, ни к другим переменам в своем образе жизни. Теперь перед ним уже не делают знак пылающей звезды, и это хорошо: он уже много лет считал все эти салюты вопиющей глупостью. К нему больше не обращаются «мой повелитель», потому что понтифика следует называть «мой император». Валентин почти не видел в этом разницы, если не считать того, что ухо его давно привыкло к то и дело повторяющемуся словосочетанию, он воспринимал его как знак препинания, как ритмическую основу фразы, без которой речь звучала непривычно. Трудным оказалось другое – добиться того, чтобы люди вообще разговаривали с ним, ибо все знали с малолетства, что к понтифику нельзя обращаться напрямую, что все общение с ним ведется исключительно через верховного глашатая, даже если понтифик находится рядом и обладает прекрасным слухом. Понтифик же не имеет права лично отвечать обращающемуся к нему и тоже должен передавать свои реплики через глашатая. Это оказалось первой из традиций понтификата, которую Валентин решительно отверг, а вот приучить окружающих оказалось куда сложнее. Своим верховным глашатаем он назначил Слита – этот выбор все сочли вполне естественным, – но строго-настрого запретил ему следовать древним глупостям и строить из себя уста и уши понтифика.
Из-за замшелых традиций никто не мог толком осознать, что понтифик действительно находится на борту корабля и разгуливает среди простого народа, открытый резким ветрам и яркому теплому солнечному свету. Все знали, что бытие понтифика должна окутывать тайна. Понтифик недоступен взглядам. Понтифику, как всем известно, следует пребывать в Лабиринте.
«Не полезу туда! – думал Валентин. – Я отдал другому свою корону, и право ставить слово «лорд» перед именем принадлежит другому, и Замок будет Замком лорда Хиссуна, если тому вообще удастся вернуться туда. Но хоронить себя заживо под землей я отказываюсь».
Карабелла вышла на палубу и направилась к нему.
– Эйзенхарт просил сказать тебе, мой повелитель, что если ветер не изменится, мы часов через двенадцать увидим Пилиплок.
– Не «мой повелитель», – поправил ее Валентин.
Она ухмыльнулась.
– Очень трудно привыкнуть к «моему императору».
– Мне тоже. Но что сделано, то сделано.
– А можно я все равно буду наедине называть тебя «мой повелитель»?
– С какой это стати? Разве я повелеваю тобой или ты наливаешь мне вино и приносишь тапочки, как служанка?
– Ты же знаешь, Валентин, что я имею в виду совсем другое.
– В таком случае называй меня Валентином, а не повелителем. Я был твоим короналем, теперь я твой император – но не твой господин. Я думал, что между нами это давно уже решено…
– Я тоже так думаю… мой император.
Она рассмеялась, он тоже рассмеялся, притянул ее к себе, обнял одной рукой за плечи и сказал после короткой паузы:
– Я ведь уже не раз говорил тебе, что в некоторой степени сожалею и даже чувствую себя виноватым в том, что заставил тебя сменить привольную жонглерскую жизнь на обремененное множеством обязанностей и условностей существование в замке. А ты каждый раз отвечала мне, что нет, нет, ерунда, ни в чем ты не виноват, я сама выбрала жизнь рядом с тобою.
– И это чистая правда, мой повелитель.
– Но теперь я стал понтификом… клянусь Владычицей, произношу это слово так, будто пытаюсь говорить на незнакомом языке! Я стал понтификом, самым настоящим понтификом, и ты можешь из-за меня снова лишиться оставшихся радостей жизни.
– Но почему, Валентин? Разве понтифик должен отказаться от жены? Никогда не слышала о таком обычае!
