И Настасья, повинуясь накрывшему ее душевному порыву, кинулась ему на шею.
— Помолишься за меня?
— А как тебя зовут? Имени твоего я ж не знаю.
— Вред тебе хотят причинить, берегись.
И незнакомец растворился в воздухе, истаял.
Настасья проснулась в липком поту. Тревожно огляделась по сторонам, на коробе прикрытый тряпкой лежал пряник. «Сон — предупреждение мне. Поперек горла может этот пряник встать».
— Эй, Малаша! — хлопнула княгиня в ладоши.
Маленькая служанка расторопно вбежала в горницу, на ходу кланяясь.
— Это вам от меня, с Забелкой угоститесь.
— Ой, красотища-то какая, это тебе, светлейшая, княже привез? — восхитилась холопка, всплеснув руками. — Не могу я взять, тебе ж вез.
— Бери, бери. Я не могу есть, сразу дом вспоминаю, реветь охота. Помнишь, отец дарил? Забирай, — Настасья почти силой всунула Малаше злополучный пряник. — Только не говори никому, по-тихому съешьте.
— Все понимаю, так и сделаем, благодарствую.
Малашка была сластеной, можно не сомневаться, что в ближайшее время от пряника не останется и крошки. Настасья облегченно выдохнула.
— Светлейшая, ну что ж ты здесь рассиживаешь, — в горницу первым заглянул длинный нос ключницы, а потом и сама Фекла, задыхаясь, показалась в дверях, — ох, и не прибранная еще! Князь с княжной уж за столом сидят, а тебя нет.
— Уж сидят? — эхом повторила Настасья, с досадой кусая губы.
Так быстро она еще не облачалась, Малашку звать не хотелось, пусть съест пряник. Навершник на месте, растрепанные волосы под повой, плеснуть водой из кадки в лицо, чтоб сонные очи промыть — готово.
Подхватив Ивашку, Настасья почти бегом полетела к трапезной.
— Ой, проспали мы с тобой, молодец мой. Первый день и проспали. Да может там нас никто и не ждет-то, — на ходу причитала она.
— Ждет, — вышел из-за угла Всеволод, принимая сына у нее из рук. — Уж за тобой иду, — недовольно буркнул он и, развернувшись, зашагал назад к трапезной.
«Пришел бы, а у меня пряник!» — разволновалась Настасья.
— Чего всполошенная-то такая? — кинул ей муж через плечо. — Чай я не зверь, не съем, что к трапезе позже меня пришла.
— После вчерашнего боюсь, — улыбнулась Настасья, успокаиваясь, — да убоится жена мужа своего, вот я и боюсь.
— И то верно, — кашляну Всеволод.
Что-то между ними изменилось, невидимое, едва уловимое. Так же князь к ней не ходит по ночам, так же держится сдержанно-холодно, а все ж льдина треснула. Нет — нет, да и пересекутся взгляды, обожгут друг друга, да и прочь полетят, оставляя легкое волнение.
Прасковья явилась к столу с ворохом бус на шее, из тонкой косицы торчали разноцветные шелковые ленты, видно, разом все отцовы подарки на себя нацепила. Бледные бровки были густо подведены сурьмой, отчего девчушка походила на Масленую куклу. Держалась Прасковья со взрослым достоинством, выпрямив хрупкие плечи.
— Парашка, да как же ты так неосторожно, — пряча улыбку, заохал отец.
— Чего не осторожно? — не поняла девочка.
— Так в сажу вымазалась.
— Где? — испуганно стала оглядывать подол Прасковья.
— Да вон, брови зачернились, — хрюкнул Всеволод.
Настасья держалась, но тоже прикрыла ладонью набежавшую улыбку.
— Ну, тятя! — возмутилась Прасковья, обиженно надувая губы.
— Чего «тятя»? Умойся пойди.
— Пускай побудет, для первого раза ладно подвела, — вступилась Настасья.
И опять очи встретились. Настасья выронила ложку, наклонилась поднять, Всеволод тоже наклонился, неловко стукнулись лбами. Тут же распрямились, краснея.
— Мы на торг сегодня с мачехой пойдем, — что-то уловила Прасковья, сразу пытаясь вклиниться и перетащить внимание.
— Мачеха-то пойдет, а тебе чего там делать, я те подарки уж привез? — с легкой досадой перевел взгляд на дочь Всеволод.
— Я просто посмотрю, я купить ничего просить не стану, — взмолилась Прасковья.
— Уж знаем, как оно у тебя бывает, не раз уж так впросак попадал, — не сдавался Всеволод.
— Пусть сходит, — заступилась Настасья, — и мне веселей. Верно, Прасковья?
— Ладно, ступайте, — смилостивился князь. — Вот, — он отцепил от пояса и положил на стол тугой кошель, — может чего прикупить захочешь, — указал он Настасье.
— У меня есть, не надобно, — смутилась она.
— Бери, — не терпящим возражения жестом пододвинул он кошель к жене.
Настасья протянула руку взять, кончики пальцев на мгновение встретились. А у Всеволода они теплые, шершавые. Вспомнилось венчание. «Чего ты, дуреха, краснеешь, ты ж ему «никто», — заругалась на себя княгиня, — влюбишься, сильней страдать станешь».
В растрепанных мыслях и чувствах Настасья вышла из-за стола. Нянька у порога горницы приняла Ивашку.
— Скажи, Ненила, а как звали… ну, того боярина, из Бежска, — сильно краснея, спросила Настасья.
— Найденом, кажись, уж не помню я. Настасьюшка, не думай ты о том, ни к чему это.
— А во Христе? — уже тверже произнесла Настасья.
— Того уж никто и не упомнит, — отмахнулась нянька.
«Как же за него помолиться, ежели имени не знаешь?»
Под охраной гридней Настасья с Феклой и Прасковьей отправились на торг.
[1] Братина — большой сосуд, пускаемый по кругу, и каждый участник пира должен отхлебнуть в знак единения и согласия.
Глава XI. Заступница
За воротами терема дышалось вольнее, это Настасья почувствовала сразу. И ветер вдоль улиц летал смелей, и собаки лаяли задорней, и люд посадский улыбался и кланялся радушней, и даже небо над головой казалось выше и прозрачней. А с петляющей от детинца дороги Настасья сумела разглядеть изгиб убегающей к полуночи реки и плотную стену одетого в золото леса. Пока княгиня затворницей сидела в тереме, осень окончательно села хозяйкой на престоле жизни.
Широкий торг гудел растревоженным ульем, покупатели и праздные зеваки сновали туда-сюда вдоль грубо сколоченных лабазов[1].
— Прежний-то торг был тесным, не протолкнуться, окаянные тати[2] так и шныряли — чтоб в толпе стянуть, — принялась объяснять Фекла, — а нынче-то простор. Княже велел посаднику нашему, Домогосту, торг побольше делать. Теперь вольно, ходи да смотри.
— Домогосту? — вздрогнула Настасья. — Так здесь, в Дмитрове, посадником Домогост сидит?
— Он, он, — утвердительно закачала головой ключница. — Оборотистый боярин, правда до серебра больно охоч.
«Вот, значит, как, — княгиня задумчиво поправила край убруса, — недаром Ермила тревожился. И так этот Домогост посадником сидит, а уж, если дочь за князя пристроит, так и вовсе возвысится, бедному Ермиле за ним и не угнаться».
