— А я тебя ищу, — мягко проговорил Всеволод, улыбаясь, — а Кряж указал, мол, там.
«Спокоен, стало быть и не видел ничего, — выдохнула княгиня. — Зря я Борятке проболталась, что все ведаю, язык мой болтливый, да теперь уж ничего не поделаешь».
— А я, гляди, что сейчас нашел, — Всеволод протянул руку, в ней лежало сочное румяное яблоко, — чудо-то какое, и морозцем не прихватило, — протянул ей плод.
Настасья бережно взяла дар.
— Врешь, из дома вынес, теплое, — тоже улыбнулась она, любуясь наливным бочком.
— То я сейчас ладонями согрел, — подмигнул ей муж.
— Как там вепрь?
Они медленно пошли, разгоняя ногами листву.
— Живехонек, к веприхе своей под бок побежал, — Всеволод легонечко ударил носком о старую корягу.
— Упустили? — сочувственно мурлыкнула Настасья.
— Тебя перехватывать поскакал, тут уж или вепрь, или жена. Я тя выбрал.
— Вот благодарствую, — хихикнула Настасья, вонзая зубки в яблоко.
— Откусить-то дашь? — попросил Всеволод.
— Кусай, — протянула она плод.
Так они и шли, обходя деревья по кругу, кусая по очереди от сочных боков. Всеволод рассказывал об охоте, каких пестрых соек на дороге видел, и что сразу жену да дочь вспомнил при нарядах да при очельях. И теперь Настасье было совсем не обидно, а наоборот смешно.
— А Буян мой захромал, Левонтий сказывает, что оклемается, да так не кстати. Ехать пора, теперь на Солодке поеду.
— Как пора? Уже пора? — обомлела Настасья, роняя остатки яблока. — Разве ж так скоро?
— Вышата сказывает, через три дня отец твой меня у Медвежьей заставы ждать станет.
— У Медвежьей заставы, так это ж два дня пути, стало быть…
— Да, послезавтра рано поутру выехать надобно, — Всеволод устало оперся об яблоню.
— Так сбираться ж надо — дары там, выходы, — повернулась бежать Настасья.
— Погоди, — поймал ее за руку Всеволод, — успеется. Жаль, если что… — он неловко замолчал, — что ничего доброго тебе обо мне и вспомнить не придется.
— Ты не смей так думать, ты уж возвращайся, — вцепилась Настасья ему в кожух, — я ждать буду, и вспомнить мне будет что, вот как мы яблоко сейчас ели, как бусы пред тобой рвала, смешно теперь… А идолищам там всяким кланяйся, сквозь огонь их ведовской иди, то грех не велик, коли тебя дома ждут, я за тя на коленях пред Богом стоять стану, чтоб он не гневался. Слышишь?
— Ну, слышал бы тя сейчас игумен, — усмехнулся Всеволод, приобнимая жену за плечи.
— Просто возвращайся, — положила Настасья голову ему на грудь. — Просто вернись.
А сердце его сильное, крепкое, отсчитывало удар за ударом, отдавая в ухо тупыми волнами.
«Возвращайся. Живи».
— Для другого мужа себя хранить будешь, али все ж мне сапоги снимешь? — прошептал Всеволод, наклоняясь. — Неволить не хочу.
— Да не нужен мне другой, чего в гневе не наговоришь, — тоже шепотом отозвалась Настасья, касаясь кончиками пальцев его холодных с мороза щек. — Нешто мне кроме тебя кто нужен?
И ноги оторвались от земли, Всеволод подхватил жену и понес как драгоценную добычу. Настасья не видела никого и ничего вокруг, только уткнувшись лицом в жилистую шею, вдыхала запах любимого. Завтра пока нет, оно наступит, но потом, через долгую и одновременно короткую ночь любви.
Она ни разу не была в ложнице князя, даже в эту часть терема не доводилось ступать. Все суровое, простое, и не скажешь, что княжеские покои. Шкура медведя небрежно кинута на пол, на нее и поставил Всеволод свою приятную ношу, кинулся целовать.
— А сапоги[2]? — прошептала Настасья с улыбкой.
— Снимай, — поспешно уселся на ложе Всеволод, протягивая ногу.
Княгиня пригнулась, потянув за левый сапог, он легко соскочил. Настасья самодовольно улыбнулась, принялась за второй, но тот никак не хотел поддаваться. Да что ж такое?!
— Да ты его ногой держишь? — догадалась она, обидевшись, и быстро вскочила на ноги.
Всеволод рассмеялся, сам скинул сапог, попытался обнять жену, она обиженно оттолкнула, устремляясь к двери. Он легко настиг ее, они стали бороться, и каждый понимал, что это игра, что все для себя уж они решили. Настасья целовала зло, отчаянно, царапала грубую кожу мужских плеч, кусала, впиваясь зубами, вымещая обиду, раздражение и… одуряющую страсть. Он был нежен, мягок, смиренно терпел, оглаживая бархатное разгоряченное тело, просил прощение каждым прикосновением губ, приручал, заманивал сладкими словами: «Ладушка моя, любушка».
«Теперь коли рассоримся, еще хуже будет, — проносилось в голове Настасьи, пока она, успокаивая дыхание, лежала на широкой груди мужа, — не только душа, но и тело по нем томиться станет. А ведь я его обольстила, и сама об том не думая: то нежностью, всепрощающей добротой, то холодом и равнодушием, теперь вот чуть в объятьях не задушила. И откуда все взялось, никто ж ведь не учил, стыдно про такое выспрашивать? Кровь Улиты во мне и вправду течет, ничего с этим поделать не могу. Мертвой хваткой в любимого вцепляюсь, уж никому не оторвать». Ее рука заскользила по изгибу локтя Всеволода, тот вздрогнул от щекотки, пальчики пробежали по запястью, и Настасьина рука легла в ладонь мужа, пальцы сцепились:
— Вот так я теперь с тобой связана, не забывай об том, — прошептала княгиня, заглядывая в глаза своему князю.
— Разве ж ты дашь забыть? — улыбнулся он, опять укладывая ее под себя.
[1] Стрый — дядька по отцу.
[2] Славянский обычай — перед первой брачной ночью жена должна снять мужу сапоги.
Глава ХХ. Расставание
Следующий день прошел в суете. Рано по утру проводили старика Вышату, он спешил перехватить лесными тропами князя Чернореченского, чтобы поведать — в семье дмитровской княжеской четы тишь да благодать, а грамотица — суть ложь.
После коротких проводов гостя надо было спешно собраться и самому Всеволоду: поднять в дорогу дружину, оставить наказы тиунам да огнищанам, погрузить на сани заранее собранные дары, переговорить с боярами и посадником. Всеволод внешне был спокоен, сосредоточен, даже голос стал каким-то вкрадчивым степенным. Настасья не узнавала своего буйного мужа.
Часто одинокими осенними вечерами она представляла себе, как выйдет когда-нибудь из ложницы князя с высоко поднятой головой, как окинет несносную челядь победным взглядом хозяйки и насладится бессилием своих врагов. Но вот все свершилось, а Настасье не до мелкой мести. Она тенью бегает за мужем, не желая терять ни единого мгновения, пока он еще рядом, сама гоняет холопок собирать еду в дорогу, сама лезет с Феклой в погреб перебрать, что еще можно уложить в сани из зимних запасов, а еще Настасья вывалила перед Всеволодом содержимое своего приданого ларца, трясущимися от волнения руками пододвинула к мужу связки бус и браслетов, узорчатые колты и заушницы.
