Кони увозили отряд на юг, сани хрипло скрипели, жалуясь, что снег еще тонок и полозья не могут разогнаться. Вои беспрестанно оглядывались, каждый понимал, что может уезжает навсегда. И только Всеволод ни разу не оглянулся. Князь обязан внушать уверенность, ему должно прятать слабость, за ним в пасть врага едут его люди, он должен победить их страх. Настасья все понимала, она впервые не сердилась на мужа, она просто тосковала.
— Вернется, не тронут, князь умеет нравиться, — пробубнил густой бас.
Княгиня вздрогнула, невольно отступая. Рядом, опираясь на витой посох, стоял Домогост. Острую длинную бороду с проседью трепал ветер, богатая шуба мела дощатый пол. Настасья впервые видела посадника так близко, лицо непроницаемо — радуется Домогост отъезду князя или печалится, и не поймешь.
«Всеволод корзень готов заложить, а этот жирует, — с невольной ненавистью посмотрела Настасья на дорогое одеяние посадника. — Что ему нужно здесь? Пришел столкнуть меня, а то лучшего момента и не представится? Так вон он, Кряж, успеет подскочить».
— Вернется, — с твердостью в голосе подтвердила она, — обязательно вернется.
— И ты, княгиня, нравиться умеешь, — усмехнулся Домогост, кланяясь.
И опять не ясно: из уважения поклонился или с издевкой.
Настасья повернула голову в поле, отряд уж скрылся в березовой роще. «Явился украсть у меня последние мгновения прощания», — с раздражением поджала княгиня губы. Слезы высохли. Не время рыдать…
[1] Корзно (корзень) — княжеский плащ, символ княжеской власти.
[2] Хана на Руси именовали царем.
[3] Забороло — верхняя часть крепостной стены.
Глава XXI. Кольцо
Отчего-то у Настасьи появилась надежда, что в ее чреве успела зародиться новая жизнь. Вот вернется Всеволод, и она его обрадует. И услужливое воображение тут же подсовывало образ, как муж подхватывает ее на руки, расцеловывает в обе щеки, радостно заглядывает в очи. И тем сильнее было разочарование, когда стало ясно, что ничего не случилось, что княгиня по-прежнему пуста, и двух страстных ночей им не хватило. «А вдруг я и вовсе бесплодна? Не только байстрючка, но еще и это…»
Фекла рассмеялась от души, утирая набежавшую слезу, когда Настасья, краснея, поделилась с ней терзающими ее опасениями:
— Да некоторые по десять лет на коленях стоят, чтобы Бог дитя послал, а тебе, княгиня, прямо все сразу подавай. Уж больно вы, молодые, торопливые.
Все так, все складно, но очередной страх все же засел мелким червячком в глубине сознания. Еще один, к тем страхам, что подолгу не давали уснуть по ночам. А ведь какой жизнерадостной хохотушкой Настасья была дома, как могла утешить любого из братцев, да и сама никогда долго не печалилась, просто не умела… а теперь научилась. «Ты только вернись, любушка, и я очнусь, стану прежней. Вам всем от меня тепло будет, что зимой от печки», — шептала она куда-то в глубину беззвездного неба.
Дни бежали по кругу, повторяясь. Одно радовало, что и враги затихли, никак не проявляясь. Княгиня ходила молиться в город в Успенский храм, таская с собой Прасковью, и иногда Ивашку. Надо было показать людям, что хоть князя и нет, его семья готова служить Дмитрову. Перед выходом из дому, Настасья залазила в ларец и срезала с очелья или оплечья то бусину, то серебряную пряжку, щедро раздавая на паперти милостыню помолиться за здравие князя. Всеволод не взял приданое, так Настасья все равно пустит ненужные богатства на помощь любимому.
Всякий раз, садясь за трапезу, княгиня испытывала неприятный холодок. Конечно, можно отослать всех старых стряпух, принимать еду только из рук своих челядинок, но поможет ли это? Ведь при желании яд могут подсыпать и в еду, приготовленную Ненилой, пропитать одежду, гребень, да как угодно! Мало ли способов свести на тот свет неугодную княгиню?! Не выгонять же всех старых холопок, да и кем их заменить? Набрать новых на торгу, так, где уверенность, что неведомый враг не подсунет своих баб? Только город всполошишь. Настасье оставалось молиться.
Зима пришла внезапно, подкралась незаметно и навалилась всей снежной щедростью и морозной суровостью. Снег переметал улицы, засыпал дороги. С тревогой молодая княгиня поднималась на забороло, чтобы посмотреть, насколько замело поля. «А как там Всеволод, добрались ли?» Настасья понятия не имела, сколько времени составляет дорога к татарам, об окружающем мире у нее были самые смутные представления: где-то на юге есть старый стольный град Киев, а через море великий Царьград, а еще дальше Святая Земля. Море представлялось огромной рекой во время весеннего половодья, по которой сновали лобастые струги и шустрые ладьи. А где живут цари поганых? Далеко ли? Фекла тоже не знала. А больше и спросить было не у кого, не к Домогосту же идти?
В ночь под Юрьев день[1] метель особенно свирепствовала, била в затворенные ставни, завывала диким зверем, скребла ледяными когтями по бревенчатым стенам. Настасья, свернувшись калачиком под тяжелым одеялом, пыталась уснуть. Сон привычно не шел. «А если вся зима будет такой? Он же не сможет вернуться назад, даже если царь примет дары и отпустит с миром. Разве можно прорваться через такую пургу? Да и заблудиться не мудрено».
Рядом в обнимку сопели Прасковья с Ивашкой. Вместе в такой мороз теплее. Мерное дыхание детей постепенно расслабило и Настасью, она положила голову на подушку и прикрыла очи.
Вместо мертвого яблоневого сада, привиделись отяжеленные плодами деревья и жаркое лето. Настасья привычно побрела меж стволов. Вот оно яблоко, подаренное мужем, целехонькое, висит на ветке. Настасья сорвала свой подарок, откусила. Вкус только не чувствуется, и тяжести ладонь не ощущает, во сне все невесомо зыбкое, даже яблоки. Между деревьями мелькнула зеленая свитка. Всеволод! Настасья побежала, окликнула. Но нет, это не он… это… отец, ее родной отец. Черноволосый гордый красавец с хищным профилем. А ноги-то босы, сапог нет, ступни утопают в зеленой траве.
— Я молилась за тебя, как и обещала, — поспешила оправдаться дочь.
— Благодарствую, — шорохом сухих листьев отозвался голос.
— Худо тебе? — робко спросила она.
— Не об том сейчас, — махнул он рукой, — скоро с матерью свидишься.
— Как с матерью?! — схватилась за шершавый ствол Настасья. — Она же померла. Я умру?! Меня убьют?
— Я любил ее, правда любил. Ты ей передай то.
— Я не хочу, — кинулась к нему Настасья. — Мне рано! Мне надо мужа дождаться, он сопьется без меня, сгинет, а Иваша, а Прасковья? Мне нельзя туда. Слышишь?!
Но отец ускользал от нее, таял в лучах заката. Утро? Утро!
Морозное утро заглядывало в щель ставень. Ни Ивана, ни Прасковьи на лежанке уж не было.
— Эй?! — почти истерично крикнула в пустоту стен Настасья, нервно озираясь по сторонам. — Эй!!!
В ложницу поспешно влетела Маланья.
— А где княжич с княжной? — разволновалась княгиня.
