— Пока меня не было, почтение не в ходу стало, — злобно бросил Ермила, заступаясь за опекаемую княжну.
— Почтение заслужить надобно, — перекрыл суету властный звенящий мужской голос, и все разом затихли и повернули голову в сторону сеней. Настасья тоже оборотила взор наверх.
Со ступеней вразвалочку спускался муж, лет тридцати. По крытому аксамитом корзеню[1], небрежно накинутому на правое плечо, Настасья поняла, что пред ней сам князь Всеволод. Жених был красив, куда там до него простоватому Боряте. Порода чувствовалась в каждом движении, в повороте головы, в хищном разлете бровей, тонком с легкой горбинкой носе. Русые кудри волнами ниспадали на плечи, небольшая бородка подчеркивала правильный овал лица. Какого цвета у жениха глаза, Настасья на рассмотрела, но ей показалось, что в них застыло хмурое зимнее небо.
Князь придирчиво посмотрел на невесту, недовольно поджал губы. «Не понравилась я ему, — вконец расстроилась Настасья, — хочу домой».
— Княжну с дороги отдыхать отведите, венчание завтра, — процедил Всеволод, и пройдя мимо Настасьи, словно мимо стены, пошел к боярам.
— Княже, но ведь хороша, — засеменил за ним Ермила.
— Даже на мать не похожа, вся в черта того, — рявкнул Всеволод, сплевывая на землю.
Вот так встреча! По-разному представляла себе Настасья, как впервые увидит суженого, но такого и подумать не могла. Оскорбленная и всеми покинутая стояла она посреди двора. Если бы не слово, данное отцу, велела бы она сейчас развернуть коней и полетела бы прочь и от спесивого жениха, и от надменных бояр. Но нельзя, честь и долг не велят.
— Не печалься, Настасьюшка, — поспешила утешить ее нянька, — разглядит еще, не так-то быстро.
— Мне того и не надобно, — с досадой прикусила Настасья нижнюю губу. — Слышали, что князь велел? — прикрикнула она на нерасторопную челядь. — В покои мои меня ведите.
Горница была просторной с большим очагом и широким ложем. Слуги занесли короба и ларцы с приданым, расставив их вдоль стен. Из небольшого оконца открывался вид на сад — старые обгорелые яблони перемежались молодыми еще не плодоносившими деревцами. Успокаивающе пахло сырым листом и дымом.
Выпроводив своих девок и хлопочущую няньку Ненилу, Настасья повалилась на мягкий ворс ковра и разрыдалась, отчаянно и горько. «Не такая я ему, так и он мне не такой, гордыня — грех тяжкий. «Вся в черта», — вспомнила она слова Всеволода, — это он про отца моего так? Да этот гусак и ногтя моего батюшки не стоит! Сам он черт!».
Прорыдавшись, Настасья села, обняв колени, где-то со двора слышались мужские разговоры и смех. Может это князь со своими боярами над ней потешается? «Да и пусть смеется. А жениться на мне все ж ему придется, гордыню переломить, потому как мой отец его сильней, и не Всеволоду с его худородным княжеством против нас выступать», — Настасья рукавом вытерла слезы.
Будущее рисовалось мрачным и беспросветным, и от этого хотелось выть и скулить побитой собачонкой. «Знали бы родители, как меня здесь встретят, так может и пожалели бы, да дома оставили. Конечно, оставили бы, они меня любят, и братики меня любят, и даже братец Ростислав, всем я мила была. А эти… да плевать мне на них. Господь терпел и нам велел, я все вытерплю, я терпеливая».
[1] Корзень (корзно) — княжеский плащ.
Глава III. Чужие дети
— Чудо как хороша! — подбодрила Ненила невесту, оправляя шелковый убрус. — Нешто краше может быть?
Вышитый серебром и жемчугом парчовый повой[1] непривычно обвивал голову невесты, широкий длиннополый навершник[2] сковывал движения. Настасья чувствовала себя пленницей и в этом богатом наряде, и в тереме, и в чужом княжестве.
Еще рано поутру она пошла знакомиться с детьми князя, прихватив с собой заранее приготовленные матушкой Еленой подарочки. Дочь Всеволода Параскева, худенькая девчушка лет десяти, с большими голубыми глазищами, жиденькой белокурой косицей и немного оттопыренными ушками, надменно, повторяя жесты отца, отстранилась от будущей мачехи.
— Это тебе, гостинец, — Настасья выложила на короб расшитый золотой нитью пояс, янтарные бусы и большой отрез восточного шелка, — это паволока заморская, навершник тебе сошьем.
— Мне от тебя не надобно, — зло сверкнула девочка очами, — назад уноси.
— Отчего ж не надобно? — подавляя раздражение, мягко спросила Анастасия. — Разве ж я пред тобой в чем виновата?
— Виновата! — с вызовом крикнула Прасковья, топнув ножкой, — от тебя бесчестье на батюшку пало, смеются над ним все. Забирай свои подарки, не любы мне они, — и девчонка, махнув тонкой косой, отвернулась от Настасьи, показывая щуплую спину.
«Была б я тебе матушкой, выдрала бы тебя за уши, так и просятся оттаскать», — но вслух, собрав все терпение, накопленное с шестью младшими братьями, Анастасия с напускным равнодушием произнесла:
— Это не от меня, это сестра матери твоей, княгиня Елена, передала.
Девочка с сомнением бросила беглый взгляд на подарки.
— Так от тетки родной возьмешь? — надавила Настасья.
— От тетки возьму, — выдохнула девочка, хватая край позолоченного кушака.
Настасья вышла совсем раздавленной — не своими словами дитя говорило, чужими баяло, стало быть, все здесь считают, что она, Анастасия, нагулянная дочь Чернореченского князя, — позор для жениха, байстрючкой брезгуют. От этого и Всеволод бесится, по своей воле он такую невесту в дом свой не ввел бы.
Покои княжича были какими-то тесными и мрачными, очаг жарко пылал, создавая чад и духоту. Бабки-няньки суетились вокруг лежанки, на которой обложенный подушечками сидел полуторогодовалый малыш. Ребеночек был тщедушным, бледненьким, с мягким пухом белесых волосенок, и этим напоминал полу-облетевший одуванчик. А лицо серьезное, какое-то совсем не детское, с пронзительным взглядом огромных синих очей. Все движения были вялыми, словно через силу.
— Здрав будь, Иванушка, — склоняясь над лежанкой, улыбнулась ребенку Настасья, и протянула яркую расписную коняшку. — Бери скорее. Смотри, он скакать умеет, — и Настасья крутнула маленькие колесики на концах деревянных копыт. — Бери, — повторила она, опять ласково улыбнувшись.
Ребеночек с опаской оглянулся на нянек и робко протянул ручонку. Конек выпал из слабых пальчиков. Настасья почувствовала боль, бедное дитя!
— На ножки встает? — спросила она у одной из нянек, большой бабы с ярким румянцем во всю щеку.
— Какое там, вон и сидеть едва может, — отмахнулась та, недовольно наморщив нос.
Няньки были напряжены, присутствие новой хозяйки их явно тяготило.
— Иди к матушке, мое дитятко, — протянула руки к мальчику Настасья.
Княжич дернулся и отпрянул назад, губки скривились дать реву.
— Он чужих боится, — поспешно бросила румяная баба, выделив голосом «чужих».
