— Работаю, — мельком замечаю, как она разглядывает светлые стены и людей.
— Давно?
— Так вот только сегодня и заступил. Пойдем, что ты стоишь как вкопанная?
— Я просто не понимаю, — смотрит куда угодно, только не в глаза, словно не чувствует этого выжигающего душу притяжения, словно не понимает, что у нас просто нет шанса существовать раздельно. — Значит, ты будешь маму оперировать?
— При определенных условиях.
— Что?! — Ого, как ее бомбит от моей неопределенности. — Там моя мама умирает, а ты собрался условия ставить? Да ты…
На любви, как на войне, все средства хороши.
Люди уже оборачиваются, кое-кто ухмыляется.
Нехорошо. Такие разборки наедине надо устраивать, желательно в районе горизонтальной поверхности.
Поэтому напряженно поджимаю губы и тяну Аню на себя, обдавая горячим дыханием ее нежные губы. Шепчу на грани змеиного шипения:
— Ты, малыш, не дома и не на сцене. Сбавь пыл и послушай.
Пристыдил, вижу. Глазки в пол, а вот дыхание от моего захвата за плечо учащается. Как же легко тебя завести, родная. Как же легко я завожусь сам.
— Ты в больнице, — продолжаю нравоучение. — Здесь люди лечатся, учатся, работают. А сцены можешь устраивать в спальне, там я найду прекрасное применение твоему темпераменту.
— Я не собираюсь…
Я не даю ей договорить и тяну в сторону лифтов. Здороваюсь со знакомыми: с кем-то я учился, а с кем-то даже трахался. Замечаю новый ремонт, уже добравшийся даже до лифтов.
Здесь народ, поэтому Аня тихо спрашивает:
— Ты мне можешь объяснить хоть что-нибудь?
— Конечно, могу, — шепчу в ответ и замолкаю, зная, что бешу этим еще больше.
Выходим на третьем этаже, и я сразу провожаю ее в палату к матери, предварительно заставив надеть халат и бахилы.
— Рома, бесишь.
Рывком сдергиваю с нее халат.
— Знаю, — не могу не улыбнуться, наблюдая за надутыми губками и нахмуренными бровями.
Есть своего рода интрига в этом. До конца не сказать, что я задумал. Даже желание жить вернулось. Желание покорять новые вершины. Желание трахаться.
Даже не понимал, насколько всего этого мне не хватало. Насколько не хватало Ани, что дарила мне свой свет, свою энергетику.
С ней хотелось расти, покорять вершины. Рядом с Аней чувствуешь себя мужчиной, а не половой тряпкой.
Ухожу готовиться к операции. Слушаю подтрунивая Михалыча, но не реагирую. Скоро операция, скоро Аня. На душе нет гадливости, что сопровождала меня эти три годы, и я, наверное, как идиот улыбаюсь.
— Хороша, нечего сказать, — слышу голос Михалыча и смотрю в направлении его взгляда.
Аня обнимает свою маму и выпрямляется, явно вызывая меня на разговор.
Киваю Маргарите. Говорю, что она в надежных руках, и выхожу в коридор. Лучше сейчас все выяснить, потому что, как только я надену операционную форму, путь мне только в стерильную операционную.
— Рома, спасибо тебе, — вдруг начинает говорить Аня, но ее прерывает взмах моей руки.
— Прежде чем я войду туда и пересажу твоей матери сердце, ты должна знать…
Аня, конечно, напрягается, брови почти сходятся, и она скрещивает руки под грудью, невольно приподнимая ее.
Странное волнение пробежало по телу, словно вот прямо сейчас решается моя судьба. Но назад пути нет, и я, сделав глубокий вдох, произношу:
— Я это сделаю в том случае, если ты ко мне вернешься.
Аня молчит. Казалось, проходит целая вечность, прежде чем она осознает смысл моих слов. Дыхание учащается. Она как русалка, выброшенная на берег, хватает воздух ртом и задыхается, а затем мою щеку обжигает оглушительный, хлесткий удар.
Ну что ж, вполне предсказуемо, хоть и неприятно. Пятно до завтра точно не спадет.
Впрочем, свое клеймо в моей душе Аня оставила давно и прочно, что мне какое-то обжигающее касание ее нежной ручки?
— Да как… — она делает руками всплеск и таращится на меня, словно не веря своим ушам. Повторить? — Да как у тебя язык повернулся мне такое сказать?
Согласен, ужасно. Вот так ставить тебя перед выбором. Но и у меня его нет. И у тебя нет.
— Скажи, что шутишь.
Глава 41
Я молчу. Это уже было. Тогда Аня тоже думала, что моя измена всего лишь чья-то злая шутка. Вот и сейчас я снова ее разочаровываю.
Впрочем. Судя по ее поведению, мои демоны и мое поведение не мешают ей меня хотеть. Это меня устраивает. С любовью разберемся позже.
Новый удар по второй щеке оглушает, отдается от стен эхом и теперь уже злит.
— Ненавижу, — рычит она, как пантера, и хочет ударить третий раз, но я легким ударом отталкиваю ее к противоположной стене.
— Достаточно. Не в театре. Ты услышала меня? Что скажешь?
— Рома, я тебя ненавижу. Как ты смеешь шантажировать меня жизнью матери?
— Малыш, ты повторяешься. Мы уже выяснили, что я подонок. Но без моей отмашки сердце твоей матери никто не пересадит. Или ты думаешь, здесь каждый день сердца раздают женщинам за пятьдесят?
— Это ты устроил? — хрипит она сквозь слезы, признавая поражение, и обхватывает себя руками. Понимает, что выбора и правда нет.
— Хорошо, что ты начинаешь думать.
— Не издевайся, — ворчит она. — И как… То есть. Как долго я должна быть с тобой?
Странный вопрос. Как долго я буду тебя хотеть. Как долго я хочу тебя видеть в своей постели. Как долго я хочу тебя любить. Кажется, ты забыла, что я хотел на тебе жениться.
— А как долго ты хочешь, чтобы жила твоя мать?
— Это не смешно! — срывается она на крик.
— Не ори. И я не шучу.
— Рома!
— Аня!
— Ты скотина! Хочешь иметь и жену, и любовницу! Нельзя усидеть на двух стульях! Ты думаешь, твоя Антонина обрадуется молодой любовнице? Ты думаешь, я не захочу иметь свою семью? Своего мужа! Нельзя просто взять и забрать в рабство другого человека! Нельзя!
— Нет, Аня, — шиплю в ответ и подхожу ближе, наблюдая, как ее сотрясает дрожь. Ненависти или желания? Касаюсь подбородка и заставляю посмотреть себе в глаза. — Нет, Аня. Я хочу, чтобы ты закончила учебу. Я хочу, чтобы ты больше не трясла задницей под похотливыми взглядами всяких уродов.
Она ехидно поднимает бровь, очевидно намекая, что одним из таких уродов был и я. Но я игнорирую ее насмешку.
— Я хочу, чтобы ты добилась, наконец, чего хотела, а не тратила свою жизнь на недосып и недоедание. Посмотри на себя. От тебя почти ничего не осталось.
