Потому что я уже не могу терпеть, как сильно хочу его член в себя.
— А давай лучше по-плохому, — маняще шепнула я, облизнувшись, чувствуя, как пусто и хорошо внутри.
Рома усмехнулся.
— Только потому, что тебя могут загрести за употребление, а меня за соучастие.
— И нас посадят в одну камеру, — фантазирую я, все чаще и активнее двигая бедрами на его члене, вспоминая, как делала это в клубе. Как трахала его через тонкие слои одежды.
— Сомневаюсь, но ты продолжай фантазировать, — хрипло говорил он и сжал мою грудь в своих руках, притягивая к себе и захватывая в плен волосы.
Должно было быть больно, а тело вместо этого взорвалось удовольствием. От него, от его грубости, от того, как он потянул за пояс трусов. Ткань впилась в нежную кожу, но даже это не остудило мой пыл, и я уже руками схватила Рому за плечи и стала изображать похотливую русалку на волнах.
Рома нетерпеливо порвал белье, оставляя меня совершенно обнаженной на его коленях.
Это так чувственно. Он полностью одет, а я голая в его руках, на его члене.
Вот где кайф, а не всякие там таблетки и вещества. Кайф — это когда находишь человека, прикосновения которого вызывают стойкую зависимость. А без них начинается ломка.
Рома, показывая жадным взглядом, что его чувствует тоже, тянет меня за волосы сильнее и внимательно следит за реакцией. Он же врач, он же должен проверять мое здоровье и получаю ли я удовольствие. А я получаю.
— Сильнее…
— Не больно? — еще рывок.
— Не-а, ты и не можешь причинить мне боль. Ты же любишь меня.
— Тебя нужно отрезвить.
— Поедем домой? — шепчу ему на ухо и прикусываю мочку, продолжая покручивать бедрами, чувствуя безбашенную похоть, и предлагаю пережитое всего однажды: — Ты возьмешь меня в попку. Тебе же понравилось тогда.
Он дергается и медленно скользит рукой по спине, спускаясь вниз, и вдруг давит на колечко и вставляет кончик пальца в анальное отверстие.
Сразу без смазки и насухо. Было странно, но не больно.
— Понравилось, очень… Мне нравится быть в тебе, мне нравится кончать в тебя…
— Тогда чего же ты ждешь? — хихикнула я и стала отчаянно дергать ремень джинсов, наконец целуя любимые губы, пролезая языком в рот. В моих руках оказался член. Большой, увитый венами и гладкий, как сталь, обтянутая шелком, и я боготворила его руками, пока язык владельца этого совершенства вылизывал мне рот.
Рома задрожал, замычал от удовольствия, продолжая скользить средним пальцем во мне, а большим потирая кнопочку клитора.
Говорить больше не хотелось, тем более когда Рома приподнял меня, смочив член слюной, и стал проталкивать его вместо пальца. Я просто задохнулась от яркости ощущений. В голове сразу прояснилось, и я застонала.
— Рома…
Он уже не слышал. От тесноты его просто штырило и трясло. Он крепким захватом пальцев сжимал мне бедра и пытался дышать глубоко и ровно. Поднял меня снова и снова опустил на себя. Раз, еще раз, пока не стал двигаться мощными, плавными фрикциями, срывая стоны с моих пересохших губ.
— Да, девочка, да, малыш, — часто дышал он мне в губы, иногда их просто облизывая. На поцелуи не хватало дыхания.
От скорости проникновения и от того, как часто Рома тер клитор, я наконец ощутила приближение оргазма. Он надвигался как ураган, сначала возбуждение легкими отголосками ветерка, потом и унесший вдаль весь разум шторм наслаждения. Я кричала, кончая и задыхалась, когда Рома, позабыв о моем комфорте, просто начал долбить мою узкую попку, оставляя пальцами синяки на нежной коже.
С рычанием он кончил в меня, пока я уже теряла сознание от унесшего меня в дали нирваны оргазма.
Туман в голове прояснился, и вот тогда я прочувствовала всю прелесть анального секса. Вернее, всю боль.
Рома еще минут пять успокаивал меня, вытирая попутно салфетками. Потом, конечно, опомнился и высказал по дороге все, что думает про мой поступок: про танцы в ресторане и распитие напитков в компании не вызывающих доверие личностей.
Я кивала, соглашалась, обещала так больше не делать и млела от того, каким защитным коконом окружил меня Рома. Мой Рома.
Сначала мы заехали домой, чтобы я приняла душ и оделась, а потом к матери и Олечке. Мои девчонки уже сменили бледность на румянец и все чаще улыбались. А когда Оля лихо запрыгнула к Роме на руки, меня вдруг стрельнула мысль, что я тоже хочу от него ребенка.
Что я хочу всего, что он может дать. И если он будет продолжать меня любить как сейчас, смотреть как сейчас, то я, пожалуй, готова простить ему все.
Это страшно.
Это как стоять над пропастью и разобрать мост, на котором стоял столько лет, оставив лишь тонкий канат по имени Рома. И да, дух захватывает. Рома и радость от его присутствия будоражат. Но этому канату так легко порваться, и срочно необходимо построить на этом канате новый мост, еще более крепкий, чем раньше.
После больницы мы снова в машине и снова куда-то едем. Мчимся, разговаривая о какой-то ерунде, сквозь плотный световой туман городской вечерней иллюминации.
На мой вопрос, куда мы так торопимся, Рома лишь окидывает меня взглядом и спрашивает сам:
— Где твоя сумка?
Из оранжевого рюкзака он достает мой паспорт. Ношу его всегда с собой как пропуск.
Далее Рома провел меня в какой-то офис в розовых тонах, через черный ход.
— Аня, — женщина из паспортной службы, что срочно оформляла нам документы в Европу три года назад, вышла из-за стойки и широко нам улыбнулась. — Как дела, милая? Ты только хорошеешь…
— Все хорошо, спасибо, — улыбаюсь в ответ и даже принимаю объятия. Она и тогда была милой.
Любой был бы милым, принимай он на руки тридцать тысяч за полчаса работы. Рома не пожалел. Он хотел отвезти меня в Париж и отвез. Лучший Новый год в моей жизни.
Только непонятно, что мы делаем здесь сейчас, да еще и в десять часов вечера.
Рома вдруг отдает Лидии мой паспорт, как и свой, предварительно достав его из бардачка.
— Там деньги, — проговорил Рома, качнув головой, когда я попыталась влезть.
Ну вот серьезно? Что за дичь здесь творится и кому в голову пришло лепить в офисе на потолке ангелочков?
— Туше, Роман. Не будь грубым. Я же помогаю от чистого сердца двум любящим сердцам.
Что?
— И от чистого сердца берешь с каждого сердца по штуке баксов.
— От чистого, — не показывая ни грамма стыда, она пожала плечами и практически лебедем уплыла в кабинет, пропев: — Ждите здесь.
— Я ничего не понимаю, — как в прострации, сказала я, смотря на закрывшуюся дверь, темное пятно на розовой стене. И наконец огляделась. На стенах висели стенды и на кабинетах были номерки.
