– Здрасьте, Анастасия Павловна!
Звонкий голосок вывел ее из задумчивости. Ксюша из класса виолончели. Та самая, хорошенькая, в модных очках. Елки-палки, это Настя уже успела до музыкальной школы доехать и сама не заметила! Девочка, тоненькая и длинноногая, стояла перед ней с бургером в одной руке и голубой жестяной банкой какого-то напитка в другой.
– Здравствуй, Ксюша. А где инструмент?
– У меня сегодня нет специальности, только сольфеджио и музлитка. А что мы сегодня будем разбирать?
– Этюд Скрябина ре-диез минор. Знаешь его? Слышала когда-нибудь?
– Не-а, – девочка тряхнула головой. – Красивый?
– На мой вкус – очень. Но вкус – это ведь такое дело…
Настя закончила доставать вещи и закрыла машину. Да, вкус – штука индивидуальная. И никогда не угадаешь, что именно услышит конкретный человек в той или иной музыке, как не угадаешь его восприятие текста, живописного полотна или скульптурного произведения. Насте Каменской в этом этюде слышались отчаянные безутешные рыдания, прерываемые короткими попытками успокоиться и взять себя в руки, отвлечься на воспоминания о чем-то радостном, светлом. Но кто знает, что услышит эта чудесная веселая девочка Ксюша, любящая бургеры и мечтающая стать «великой, как Ростропович»…
Она уже включила ноутбук в классе и проверяла звучание аудиозаписи, когда в дверь просочилась преподаватель сольфеджио – миниатюрная дама лет тридцати с небольшим в накинутой на плечи короткой шубке. Настя знала, что эта женщина по имени Марина мерзнет всегда и всюду, и уже не удивлялась, встречая ее в теплых коридорах школы то в шубе, то завернутой в длинную широкую кашемировую шаль.
– Анастасия Павловна, вы ведь в полиции работали? – осведомилась Марина почему-то шепотом.
«Началось, – подумала Настя. – Родители взбунтовались. Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал…»
Она коротко кивнула.
– Да. А что?
– Вы ролик видели? Ну, тот, про убийства водителей?
«Все понятно. Похоже, меня пока не отстраняют. И то хлеб».
– Видела.
– Скажите, это правда? По Москве разгуливает маньяк, а от нас скрывают? Вы же должны знать, у вас в полиции знакомые.
– Марина, я уже десять лет в отставке. Со мной никто не делится такой информацией.
– Ну как же так!
Марина от возмущения даже забыла о таинственности и невольно повысила голос.
– Неужели вам самой безразлично? Ну позвоните кому-нибудь и спросите! Нельзя же вот так сидеть сложа руки! Это просто немыслимо!
– Марина, у вас есть повод волноваться? Кто-то из ваших близких был виновником ДТП с тяжкими последствиями?
– Нет, но…
– Значит, вам ничто не угрожает, – равнодушно ответила Настя, не отрывая глаз от экрана компьютера.
– Все равно так нельзя, Анастасия Павловна, – убежденно настаивала Марина, зябко кутаясь в свою невесомую и, кажется, очень недешевую шубку. – Мы должны быть в курсе. И не только потому, что живем в этом городе и нам не все равно. Мы работаем с детьми и подростками, а они задают вопросы. Вы понимаете, какая это ответственность? Мы – педагоги, дети нам верят, слово взрослого очень много значит для них.
Настя вздохнула.
– Мариночка, дорогая, к чему эта риторика? Я действительно ничего не знаю, я уже много лет очень далека от служебной информации. Вы сами видите, чем я теперь занимаюсь.
Молодая женщина как-то сникла, и Настя сразу почувствовала к ней симпатию.
– Дети… – горестно произнесла Марина. – Занятия вести невозможно. Они все торчат в телефонах, ждут очередной ролик, перешептываются, а когда делаешь им замечания – прямо спрашивают, правда ли это и какие известны подробности. А я ничего не могу им ответить и выгляжу в их глазах как… как… С первым классом я еще худо-бедно справилась, они больше Тик-током интересуются, а с третьим и четвертым просто беда…
Она чуть не плакала. Настя искренне сочувствовала молодому преподавателю и понимала, что и ей самой на сегодняшнем занятии легко не будет. Хорошо, что Марина с ней поговорила. Предупрежден – значит, вооружен.
Бедный Сережка Зарубин, бедные Ромчик и Антон! Несладко им в эти дни, наверное, знакомые и соседи звонят, теребят, спрашивают, требуют… Как там было у Галича? «А из зала мне кричат: „Давай подробности!“»
Дзюба
И что мы имеем с гуся?
Роман переводил взгляд с распечатанной страницы, которую держал в руках, на большую карту Москвы, висящую на стене. Номер телефона, с которого Данила Дремов получил сообщение от неизвестного в первый раз, регистрировался одной вышкой, покрывающей… Дзюба воткнул в карту булавку с красной головкой и карандашом обвел примерную зону покрытия. Неизвестный либо не передвигался, либо шел пешком, потому что к моменту отправки третьего сообщения «До встречи!» никакая другая вышка телефон не перехватила. Во всяком случае, на автомобиле он в тот отрезок времени точно не ехал. Второй номер телефона, с которого спустя несколько дней пришла информация об убийстве Литвиновича, регистрировался в другом месте, в другой части города, но довольно близко от места обнаружения трупа. Вторая булавка заняла свое место. Третья была помещена туда, где нашли Литвиновича. Эксперт осматривал тело на месте обнаружения начиная примерно с 5.30 утра, и, по его мнению, с момента смерти прошло около двух – двух с половиной часов. Таким образом, время совершения преступления приблизительно установлено. Сообщение на телефон Дремова пришло в 4.23, то есть через час – час с небольшим после убийства. Можно за час дойти пешком от третьей булавки до зоны покрытия второй? Легко! Роман внимательно смотрел на карту, что-то прикидывал, высчитывал и пришел к выводу, что час – даже, пожалуй, многовато. Чего убийца так плелся-то, как неживой? Убил – и мотай в темпе, уноси ноги подальше от стрёмного места, и желательно на машинке, а не ножками. Но если он не плелся, а шел средним или даже быстрым шагом, то… Все равно ничего не понятно. Почему он сразу Дремову не написал? Зачем ждал целый час?
«Он ждал, пока появится кто-то, кто обнаружит труп, – понял Дзюба. – Убил и спрятался где-то поблизости, чтобы видеть место. Как только нарисовался дворник – отъехал на расстояние и отправил мессагу… Нет, опять фигня получается. Дворник появился, увидел тело, наклонился, чтобы помочь подняться, думал – пьяный, убедился, что не пьяный, а мертвый, и позвонил в полицию. На все про все – максимум минут 10 даже с учетом шока и стресса. Звонок в полицию поступил в 4.52, это зафиксировано. Если бы преступник ждал, пока труп обнаружат, чтобы блогер приехал в правильное время и смог снять работу дежурной группы, он отправил бы сообщение после 4.52, убедившись, что полиция вызвана. Или даже позже, когда группа уже приехала. Спешить-то некуда, осмотр места – дело небыстрое, 4–5 часов приходится возиться, блогер из любой точки успел бы добраться. Но он связался с Дремовым раньше, в 4.23. Почему? Почему не сразу после убийства? Но и не после обнаружения тела, а до этого. В чем логика?»
