— Охо-хонюшки, — застонала Клавдия Ивановна, по частям вставая со стула. — Все, хватит! С сегодняшнего дня я в рот не беру!
Опера перестали суетиться и замерли.
— Теть Клав, а тебя кто-то заставляет? — вкрадчиво поинтересовался дохлый Замятин.
— Так ты же вчера чуть не силком заставил, доходяга!
— Я?! — ужаснулся Замятин. — Да что ж я, извращенец какой?
Клавдия Ивановна наконец встала со стула, взяла со стола недопитую бутылку «Гжелки», махнула оставшееся прямо из горла и возмущенно уперла руки в боки.
— Скажи, не предлагал?
— Не предлагал! — отчаянно возопил Замятин, для убедительности прижав обе ладони к сердцу. Петров, давясь хохотом, корчился в углу.
— Так как же не предлагал? Я зашла, ты стакан налил?
— Налил.
— А говоришь, не предлагал!
— Не предлагал!
Больше сдерживаться было невозможно. Петров, гогоча как беременный гусь, согнувшись пополам, вывалился из кабинета.
— Опять подкалывают, скоты, а в чем — не пойму, — обиженно сказала Клавдия Ивановна. — А ну, остальные тоже выметайтесь из кабинета! И пока не приберу, чтоб ни одного ментовского рыла здесь не было. Кто сунется — тряпкой по морде охерачу.
Остальные не заставили себя упрашивать.
— Во бабка! Не бабка — кремень, — отсмеявшись, сказал Замятин и достал из кармана плоскую флягу. — Советской закалки. Всю ночь с нами квасила — и хоть бы хны… Ты уж не обессудь, Андреич, дело такое… Голова трещит, будто кувалдой въехали.
— Бывает, — пожал квадратными плечами Макаренко. К чужим слабостям он иногда под настроение бывал снисходителен. — Ну, что нового нарыли?
Замятин отхлебнул из фляжки и помрачнел.
— Да вот, то самое и нарыли. Похоже, еще один висяк. Вернее, два.
— ???
— Отчет судмедэкспертизы мы к тебе на стол положили. Вместе с новым делом. Тебе шеф его велел передать.
— Опять мне?! — поднял бровь Макаренко. — Он там совсем или как… У меня и так нераскрытых выше крыши.
— Наше дело сторона…
— А, — махнул рукой Макаренко, — и хрен с ним. Одним больше, одним меньше… И что там? В двух словах? Пока Ивановна убирается.
— Два трупа. Один московский бизнесмен, другой — наш, местный. Дорожные рабочие проявили бдительность. Кто-то ночью заасфальтировал лишние пару метров шоссе, а они не поленились и от любопытства расковыряли. Может, клад надеялись найти. А нашли геморрой на наши задницы. Московскому кто-то горло раздавил. А тот барыга, который наш, от разрыва сердца окочурился. Я думаю, что он со страху кони двинул. Увидел чего-то такое — и накрылся валенком…
Замятин снова приложился к фляге. Пил он не отрываясь, мелкими глотками, натужно дергая кадыком. Его худое лицо в такт подергиваниям кадыка медленно наливалось красным, словно маленький насос в горле опера Замятина толчками накачивал кровь в милицейскую голову.
— Ф-фу, — выдохнул Замятин, наконец-то оторвавшись от фляги. Кровь с лица как-то разом схлынула вниз, наверху остались лишь выпученные глаза. Макаренко мысленно поморщился.
— Хорошо пошла, паскуда!
Замятин помотал головой и несколько раз шумно выдохнул в сторону.
— Извиняй, Андреич. Сам понимаешь, после такого без допинга никак… Да уж, — продолжил он прерванную тему. — Многовато в последнее время на нашей земле народу стали мочить. Как в чукотском анекдоте. Тенденция, однако.
— Это точно, — задумчиво сказал Макаренко. — Только вот не пойму. Убийства — это ж вроде как не совсем по адресу. А убойный отдел, прокуратура чем у вас тут занимаются? Я еще тогда, с тем серийным убийцей иноверцев что-то недопонял, думал, меня с ходу в убойный определили, а теперь и вовсе не догоняю, что к чему. Не разъяснишь?
Замятин сначала выпучил было глаза, но, вспомнив что-то, вернул глазам былую глубокомысленно-похмельную форму.
— Тебя, капитан, послушаешь — прям у вас в Москве каждый своим делом занят. Но мы ж тоже Кивинова почитываем.
Он наморщил лоб и процитировал по памяти:
— Непосредственно раскрытием убийства занимались как обычно территориальные оперы да участковые. Обещанных приданных сил не придали.
Он хмыкнул.
— Даже догадываюсь, куда бы нас послали прокурорские с нашими жмуриками. Между нами, мы уже ввалили трендюлей тем асфальтоукладчикам, чтоб впредь асфальт укладывали, а не ковыряли. А опосля хотели их напрячь на тему, чтоб под шумок обратно твоих теперишних подопечных в асфальт закатать, да не получилось. Кто-то из них барыгу нашего местного узнал — и все, не прошла затея. Как пить дать слухи бы поползли — и вот тогда прокурорские сто пудов бы нарисовались. С навазелиненными авторучками по наши задницы. Если были бы в том асфальте бомжи какие-нибудь, да кто ж бомжей в асфальт-то катать будет? Их…
— Горло ему чем давили? — перебил Макаренко философские рассуждения похмельного опера.
— То есть как «чем»? — не понял Замятин. — И кому? Барыге нашему? Так я ж тебе говорю, он…
— Я про второго. Московского. У него на шее следы какие-нибудь есть? Типа царапины, ссадины?
— Да нет, ничего особенного.
— Понятно…
Из кабинета торжественно выплыла дородная фигура уборщицы с объемистым бумажным пакетом в одной руке и с ведром грязной воды в другой.
— Можете заезжать, — бросила она через плечо и плавно поплыла вдоль коридора.
— Заезжают, Ивановна, зеки в хату, — ласково поправил уборщицу Замятин.
— У вас и так вся жизнь — камера, — отрезала та, удаляясь в сторону туалета. Оттуда, тряся мокрой головой, выскочил Петров и галантно придержал даме дверь. Одарив опера высокомерным взглядом, Клавдия Ивановна исчезла в недрах санузла.
— А ведь в чем-то она права, — вздохнул Замятин. — Не жизнь, а каторга.
И снова отхлебнул из фляжки.
— Все, господа хорошие, отдавайте ключи — и работать, — сказал Макаренко.
Замятин с кислой миной порылся в кармане и достал ключи от кабинета следователя.
— Кто будет хорошо арботайн, тот будет кюшать суп из брюква, трищ капитан?
— Будет, будет, шашлык из тебя будет, — рассеянно ответил Макаренко. — А еще раз такой срач с утра оставите — хрен вам по всей морде будет, а не ключи…
Потом были бумажки. Нереальный, непрекращающийся каждодневный ворох дел, протоколов, своих и чужих отчетов и отписок, которые, возможно, никто никогда не прочтет, но которые нужны просто потому, что так заведено. Потому, что это и есть основная работа следователя — писать, читать и подшивать измученную чернилами бумагу в толстые картонные папки…
— Надоело!!!
