Над Торпой завертелся снег, зазвенели, разбиваясь, окна, и рухнуло огромное дерево на линию электропередачи. Погасли огни и полетели искры.
Деревья валились одно за другим, и стонали, выдергивая корни из мерзлой земли. Сугробы вырастали, как волны, за доли секунды. «Скорая помощь», взвыв сиреной на центральной площади, увязла в снегу, будто в ловушке муравьиного льва. Красные и синие огни мигали сквозь вьюгу, и ветер завывал громче, чем все пожарные машины города Торпа.
Сашка кружила над городом, любуясь двумя процессами, идущими одновременно в нескольких измерениях. Торпа погружалась в хаос, из хаоса вырастал порядок высшей пробы, порядок совершенного страха. Бесформенная жизнь обретала четкие очертания. Никогда прежде Сашка не испытывала такой свободной, такой властной эйфории.
Жить — значит быть уязвимым, от кромешного ада отделяет стенка мыльного пузыря… Я дарю вам жизнь, живите. Вы уязвимы, и я напомню. Лед на дороге. Неудачное деление стареющей клетки. Ребенок подбирает с пола таблетку. Слова цепляются друг за друга, выстраиваются, повинуясь великой гармонии Речи…
…И вот уже пациент с инфарктом никогда не дождется врачей. А если бы не метель? А если бы лифт в больнице не застрял между этажами? А если бы…
То, что наполняло ее, сделалось сильнее человеческой оболочки. Сашку завертело, кинуло в штопор, швырнуло в мир со многими измерениями, холодный и сухой, будто сброшенная змеиная кожа. Все, бывшее извне, сделалось враждебным. Все, бывшее внутри, стало избыточным. Сашка почувствовала, как растворяется, растекается бульоном то, что с детства она привыкла считать собой, девочкой, дочкой, человеком, личностью…
Темный силуэт промелькнул над ее головой, едва различимый в снежной мути. Острый кончик чужого крыла полоснул по щеке — резко, до крови.
«Полностью выразить себя через то, чем ты не являешься. Сейчас».
х х х
Она не имя, не признак, не местоимение и не союз. Не Александра Самохина, погибшая на шоссе. Не мужчина. Не кленовый лист. Не функция, никогда не бывшая человеком. Не безвольное орудие Речи…
Сашка поняла, что падает, валится, ломая крылья — вверх. Там, в небе, уже разинута, как пасть, прореха в небесной ткани, как если бы след от реактивного самолета разошелся дырявым швом. И внутри горит не то прекрасный свет, не то трещит огонь печи, но Сашка не выбирает, она просто падает — в зенит.
…Не зеркало, в котором отражается ее куратор. Не мешок для абсолютного страха, не контейнер для неизбежности смерти. Она — не Фарит Коженников…
Сашку подхватило вихрем, она закувыркалась, роняя перья. Ее стошнило, и, срываясь с губ, разлетелись золотые монеты — весело сверкая, переворачиваясь, как звезды в нарисованном небе, будто конфетти; чужой крылатый силуэт пронесся прямо под ней, коснулся, подтолкнул, подхватил и сразу выпустил, и направление гравитации поменялось.
Тошнота пропала, осталась ватная тишина в ушах. Падая с неба, Сашка медленно поворачивалась в воздухе, и когда ее лицо было обращено вверх — видела тень с большими крыльями, описывающую круги, сопровождающую ее падение. Потом ее повернуло лицом вниз, она увидела под собой лес и тонкую железнодорожную ветку с червячком ночного поезда на ней. Семафор горел зеленым, и блестели рельсы из-под снега, и притягивали, как бабочку притягивает огонь…
Ее опять подтолкнули и подхватили, увели в сторону, изменяя траекторию, меняя судьбу. Сашка успела на долю секунды увидеть лицо машиниста за стеклом электровоза, бледное лицо с глазами как чайные блюдца. А потом ее поглотил снег.
Поезд грохотал мимо, Сашка лежала, замерев, надеясь, что в сугробе никто не разглядит полумертвую девушку с огромными крыльями, а впрочем, если и разглядят — ничего страшного, спишут на пьяные фантазии. Плохо, что и поезд видится ей чередой символов и вариаций, колеса стучат — «распад, распад», и представляется катастрофа, вывернутые рельсы, вагоны друг на друге, как собаки во время случки…
Сашка погрузилась головой поглубже в сугроб. Запустила в себя лед и холод, вымораживая знаки и символы, заново превращая их в человеческие мысли. Затих стук колес, перестала дрожать земля.
Семафор переключился. Сашка с трудом встала, чувствуя, как проникает ветер под разорванную на спине куртку. Огляделась, будто кого-то разыскивая между стволами, но в лесу, кроме нее и пары снегирей, не было ни единой живой души.
х х х
Очень трудно найти телефон-автомат, особенно если для этого надо выбрести из леса пешком, по шпалам.
— Саша?! Сашка… Ты здорова? Где ты? Я шлю сообщения, звоню, а тебя нет на связи… — его голос звучал, будто сквозь вату, еще бы: десятки тысяч километров. Почти как до Луны.
Странно, что ей вообще удалось дотянуться. Наверное, он очень этого хотел — ее услышать.
— Что-то случилось? — он пытался говорить спокойно, как говорил на борту с пассажирами. — У меня вылет через полчаса… Просто скажи, что случилось?!
От звука его голоса у Сашки слабели колени. Нельзя было молчать, нельзя мямлить, но о чем говорить тогда? У него вылет через полчаса, отменить не получится. Сотни людей на борту. А если сегодня, после этого разговора, где-нибудь над океаном у него дрогнет рука?!
Она стояла в старой телефонной будке на пустом заснеженном полустанке, и серо-стальные перья вертелись смерчем возле мокрых ботинок.
— У меня разбился планшет, — сказала она, надеясь, что расстояние приглушит вранье в ее голосе. — Еле нашла будку, чтобы позвонить. Прости… не волнуйся. Счастливого полета. Свяжемся потом…
— Ты здорова?!
— Конечно, — сказала она, прижимая ладонь к заиндевевшему, в «звездочках», стеклу. — Прилетай.
х х х
Она добралась до института к вечеру, под конец растеряв все силы, и единственная мысль, тащившая ее вперед, будто на резине, была мысль о Стерхе. Она не могла дозвониться до него, что совершенно не удивительно, но сегодня вечером в расписании стояло занятие, а занятия Стерх по своей инициативе не отменял никогда.
Значит, подняться в четырнадцатую аудиторию. Значит, выслушать все, что он пожелает ей сказать… у него, наверное, накипело, он отыщет слова, которые заставят ее, возможно, заплакать от обиды и боли. Но Сашка не боялась разбирательств — докладную Стерх не напишет. Ругать и стыдить у него есть полное право, она обязана ему не просто жизнью.
Где сейчас была бы Сашка, если бы не Стерх? Там, где Захар и все двоечники, — в безвременье? В месте хуже смерти, в замкнутом кольце, где Сашка парит над разрушенной Торпой, как опереточный злой гений, и воспроизводит единственную идею — страх?
В холле общежития без звука работал экран под потолком: «Скорая» в сугробе, горящее дерево на проводах, полицейские, врачи, перевернутые машины. Сашка остановилась на пороге и вспомнила все кадры, что она видела здесь прежде: «Заткнитесь, падальщики…»
На экране девушка с микрофоном беззвучно кричала что-то в камеру, за спиной у нее догорал дом, а в глазах скакал нездоровый азарт: ее жизнь ненадолго наполнилась смыслом. Страх оставляет по себе эйфорию; Сашка коснулась экрана, зачерпнула узенький информационный поток: всего-то ей надо было узнать, сколько в Торпе погибших. Сколько — точно — жертв?! Но девушка не ответила, она поперхнулась на экране и закашлялась, чуть не выронив микрофон. Сашка отступила; разве дело в статистике. Узнает она точную цифру — дальше что? Стерх когда-то сказал: «Пока вы верите в ваше всемогущество, вы в опасности. И все, кто рядом, в большой опасности…»
