– Значит, он или дурак, или лентяй! Дурака надо лечить, а лентяя мне не жалко. Голодному человеку надо не рыбу жареную давать, а удочку, чтобы он рыбки наловил!
– Это, кажется, по телевизору вчера Гайдар говорил?
– Ну, говорил…
Тем временем кто-то из посетителей почтительно приблизился к столику:
– Валентиныч, в семьдесят четвертом финал кто судил?
– Тейлор, – мгновенно ответил отец с некоторым даже недоумением по поводу такой легкой незначительности вопроса.
– Ага, спасибо. Сынок навестил?
– Сынок. Наследничек. Вот учу уму-разуму!
Характер у отца начал портиться, и Башмаков все реже заглядывал в «Стрелку». Зато Людмила Константиновна стала регулярно наведываться к сыну – всласть пожаловаться на съехавшего с глузду Труда Валентиновича. Однажды мать приехала заплаканная и рассказала, что денег отец совсем не дает, приходит поздно из бара пьяный и смотрит до трех ночи по видику чемпионаты прошлых лет. Громко кричит и выпивает по поводу каждого давным-давно забитого и выученного наизусть гола. А вчера даже упал в ванной и разбил стеклянную полочку, на которой стояли шампуни. А главное – женщина у него появилась.
– Да ну что вы такое говорите? Какая женщина?! – возразила Катя и глянула на мужа со значением.
Она и не сомневалась, что все Башмаковы отличаются генетической предрасположенностью к блудовитости.
Последний роман Труда Валентиновича начался необычно. Как-то раз загулявший в баре мужик, занимающийся туристическим бизнесом, восхитился футбольными познаниями бывшего верстальщика и подарил ему путевку на финал чемпионата мира в Лос-Анджелесе с заездом в Нью-Йорк. Отец, до этого ни разу не покидавший пределы Отечества, вернулся потрясенный.
– Олег, ты никогда не догадаешься, куда я залазил!
– Куда?
– В голову статуи Свободы. Пустая, что у твоей матери!
В этой поездке, как признался впоследствии сыну Труд Валентинович, он и познакомился с вдовой-генеральшей. Та сдала иностранцам четырехкомнатную квартиру на Кутузовском и зимнюю дачу во Внукове, получала в месяц столько, сколько и не снилось ее усопшему лампасному супругу, и разъезжала теперь по всему миру. В поездке между генеральшей и Башмаковым-старшим завязался скоротечный туристический роман, и, расслабившись на предотлетном банкете, генеральша с причитаниями и жалобами на ушедшее здоровье изменила усопшему мужу.
– Ты понимаешь, Олег, сначала все на судороги жаловалась, а под конец разошлась как молодая! Я чуть зубы не потерял!
По прилете в Москву они обменялись телефонами и даже несколько раз перезванивались. Один такой разговор и подслушала Людмила Константиновна.
– Ах, бросьте вы! – высокомерно утешила Катя. – Ну куда он уйдет? Кому он нужен?
– Не скажи, Катенька…
– А если и уйдет – скатертью дорога! Вы же сами говорите, житья с ним нет.
– Сама уж не знаю. То убила бы – прямо сечкой для капусты и зарубила бы! А другой раз с утра не переругнемся, уйдет к себе в «Стрелку» – и тоже вроде как сама не своя хожу…
– Вас не поймешь!
На следующий день жена отправила Башмакова вести среди Труда Валентиновича воспитательную работу. Отец еще больше разъехался нездоровой полнотой, а к красной крапчатости на лице добавились фиолетовые прожилки и бурые пятна. Он отрастил пушистые сенаторские бачки и ходил в темно-синем двубортном пиджаке с металлическими пуговицами. Поговорили о том о сем, и Олег мягко упрекнул разнуздавшегося папашу.
– Пожаловалась! – пофиолетовел отец. – Она когда еще к вам собиралась, я сразу понял – доносить побежала! А кому мне жаловаться, как она меня с тещей всю жизнь угнетала? Понятно, белая кость. А я так – тубзик егорьевский…
Кто-то из завсегдатаев бара подошел к ним и перебил разговор обычным футбольным вопросом.
– Позже! Не видишь, что ли, у меня посетитель! – отмахнулся Труд Валентинович. – Уйду я от нее к чертям собачьим!
– К чертям или к генеральше?
– Зачем мне эта старуха? Молодую найду. Чтоб грудь торчком, секель сверчком!
– Здоровья-то хватит?
– Хе!
– А денег?
– Отложены. Я ж ей не сказал, что мы с тобой материну избуху продали. Она, курица, ничего не знает.
– Слушай! Ну что вы на старости лет дурь развели? Давай мы к вам приедем и вас помирим!
– Мириться? Никогда. Я у нее грибного супчика из кастрюльки полполовничка отлил. А она! Ты знаешь, что она мне заявила?
– Что?
– Что! Сказал бы, если бы она не мать тебе была…
– Значит, не хочешь мириться?
– Нет!
Лежал Труд Валентинович в затрапезной больнице в переполненной палате на облезлой койке, заправленной бельем, серым, как снег на обочине. Врачи и медсестры были раздражительны, хамливы или же просто презрительно равнодушны. Лекарства приходилось покупать самим. Людмила Константиновна перерыла всю квартиру (отец и ей за день до удара все-таки похвастался заначкой), но ничего так и не нашла.
У Труда Валентиновича отнялась вся левая сторона, и говорить он фактически не мог, а только слюняво бубнил. Когда он увидел сына, то, мучительно кривя рот, что-то загукал. Олег склонился над ним и только с третьего раза разобрал:
– Спроси меня!
Башмаков поначалу не понял, а потом догадался и громко, внятно, словно у отца пропала не только речь, но и слух, произнес самое простое, что могло прийти в голову:
– Лос-Анджелес, девяносто четвертый. Финал.
Отец закрыл глаза, наморщил правую половину лба и так лежал молча несколько минут, а потом заплакал, даже как-то жалко захныкал, тряся головой.
– Ну ладно, ладно, вспомнишь! – Людмила Константиновна погладила его по волосам, вдруг страшно поредевшим буквально за несколько дней.
Отца выписали домой, предупредив родных, что лучше уже не будет, а только хуже. Он лежал на своем диване, тупо уставившись в телевизор. Людмила Константиновна ухаживала за ним самоотверженно и лишь иногда, кормя с ложечки и тетешкаясь, как с ребеночком, вдруг черствела лицом и спрашивала скрипучим голосом:
– Ну что же ты к своей генеральше не уходишь? Иди! Только сначала куда деньги спрятал, вспомни! Эх ты, бабашка!
Но гнев быстро иссякал, голос теплел, и мать как ни в чем не бывало гладила отца по голове, приговаривая:
– Ну, еще ложечку! За Олега… Видишь, Олежек к нам пришел – тебя проведать…
Труд Валентинович поднимал на сына серьезно-бессмысленный взгляд, потом в глазах появлялась боль, он морщил правую половину лба и выборматывал только одному Олегу понятную мольбу:
– Спроси меня!
И, не дождавшись вопроса, начинал рыдать, сотрясаясь всем своим исхудавшим телом.
