Эскейпер положил трубку – и телефон еще отзвонил, словно успокаиваясь. Он с тоской посмотрел на собранный баул и подумал, что если бы Костя попросил – прилетайте, то все решилось бы само собой. Но само собой ничего не решается. Это потом, спустя много лет, когда забываешь муку выбора и оторопь ошибок, кажется, будто все образовалось само.
Олег Трудович взял бумагу и написал:
Катя!
Звонил Костя. Дашка родила семимесячную девочку. Хочет назвать Ольгой. Не волнуйся, обе чувствуют себя хорошо. Позвони Косте. Меня некоторое время не будет. Потом все объясню…
О.
Самое подлое и нелепое, что может сообщить уходящий муж брошенной жене, это как раз что-нибудь вроде «меня некоторое время не будет». Дочь не доносила ребенка. Лежит в какой-то затрапезной больнице, а влюбленного дедушки некоторое время не будет! Свинья! Башмаков скомкал записку и сунул в карман.
А что, собственно, он может объяснить Кате? Что? Почему он, прожив с ней столько лет, уходит к другой? Разве ей это важно? Конечно, все брошенки, рыдая, спрашивают «почему?», но на самом-то деле их интересует совершенно другое: «Как ты мог, негодяй?!» А он смог. Ну хорошо, допустим, Катя сейчас войдет, увидит собранные вещи и спросит:
– Тунеядыч, в чем дело? Ты полюбил другую?
Нет, скорее дедушка Ленин в Мавзолее почешется, чем Катя выговорит: «Ты полюбил другую?» Катя спросит:
– Тунеядыч, ты собрался в поход?
– Катя, – ответит эскейпер, – я тебе сам хотел все рассказать, с самого начала…
А когда оно было, это начало? Когда он вошел в комнату и впервые увидел за столом темноволосую девушку с хищными бровями? Или все началось с тех посиделок после Дашкиной свадьбы? Игнашечкин от лица общественности потребовал, чтобы Башмаков накрыл стол. Олег Трудович сбегал в ближайший магазинчик под названием «Выпивка & закуска», купил соответственно того и другого. Тамара Саидовна с Ветой все порезали и разложили на столе, застеленном листингами.
– За твою дочь! – провозгласил Гена. – За декабристку нашего времени!
– А почему вы считаете, если женщина идет за любимым на край света, она декабристка? – спросила Вета. – Она же не ради него идет, а ради себя, ради своей любви!
– Значит, любовь – это просто разновидность эгоизма? – уточнил Гена.
– Конечно!
– Тогда за эгоизм!
Потом пили за отца, воспитавшего такую дочь, за грядущих внуков, просто за любовь! Незаметно перешли на банковские дела. Юнаков улетел в Швейцарию лечить по новейшей методике печень, и в его отсутствие конфликт между Садулаевым и Малевичем разгорелся с новой силой. Осведомленная Тамара Саидовна (у нее был глубоко законспирированный роман с начальником службы безопасности банка Иваном Павловичем) под большим секретом сообщила, что грядут перемены.
– Между прочим, Иван Павлович очень хорошо знает одного вашего родственника, – сказала она Башмакову.
– Какого родственника?
– Георгия Петровича.
– Гошу?!
– Да. Они вместе были на курсах повышения квалификации.
– Какой такой квалификации? – встрял любопытный Игнашечкин.
– Какой надо квалификации, – ушла от ответа скрытная Гранатуллина.
Потом стали дурачиться. У Тамары Саидовны хранилась в сейфе пачечка поддельных купюр, выловленных из общего потока.
– Ага, – обрадовался раскрасневшийся Гена, – Олега Трудовича, благородного отца, мы-то еще и не проверяли! Том, покажи ему! А ты, Ветка, не подсказывай!
Тамара Саидовна открыла сейф, по привычке заслонив его содержимое своим телом, порылась, шурша, и протянула Башмакову сторублевую купюру. Олег Трудович взял бумажку, повертел перед глазами.
– Ну и как? – спросил Игнашечкин.
– А что, фальшивая?
– Фальшивая. Но если вы внимательный человек, то сразу заметите, – сказала Гранатуллина.
– На ощупь вроде нормальная.
– Верно!
– Том, расскажи Олегу про чайника, который варил бумагу лучше, чем Гознак!
– Действительно, был случай. В 84-м, нет, в 85-м. Один гражданин с восемью классами образования на даче печатал пятирублевки. Идеальные. Заметила кассирша в областном отделении. На ощупь. Сделали анализ – бумага лучше… То есть именно такая, какая должна быть по ГОСТу! А Гознак все время чуть-чуть не дотягивал. Сами знаете, тогда – план, план…
– Нашли? – спросил Башмаков.
– Нашли.
– Ну и что ему сделали?
– Расстреляли!
– Вот жизнь! Человека с такими мозгами за сотню пятирублевок расстреляли! А люди миллиарды уперли – и хоть бы хны! Олигархами теперь называются, – вздохнул Игнашечкин.
– Не все богатые – воры, – тихо проговорила Вета.
– Конечно, есть исключения, – хихикнул Гена.
– Ну, заметили? – спросила Тамара Саидовна.
Башмаков все еще продолжал ощупывать купюру.
– Давай, давай, Трудыч, ты же, ядрена кочерыжка, МВТУ заканчивал!
– А ты-то угадал?
– Нет. С первого раза не угадал. Ты колонны на Большом театре пересчитай!
Но Башмаков уже и сам сообразил, тщательно осмотрел и портик, и квадригу, и вздыбленных коней, и неуклюжего Аполлона с цитрой, пересчитал окна и колонны…
– Вета, а вы угадали? – спросил он.
– Нет, – вздохнула она.
Башмаков зажмурился, потом открыл глаза и глянул на купюру словно бы в первый раз. Глянул и обомлел: вместо слов «Билет банка России» в правом верхнем углу, прямо над увенчанной головой Аполлона, большими буквами было написано: «Билет банка Росси».
– Буквы «и» не хватает! – еще не веря своим глазам, объявил он.
– Правильно! – удивилась Тамара Саидовна. – Вы второй из непрофессионалов, кто сам заметил.
– А кто первый?
– Иван Павлович! – хохотнул Игнашечкин.
– Гена, ты получишь! – Гранатуллина нахмурилась. – Кстати, чем глупее ошибка, тем труднее ее заметить. Даже специальные приборы не считывают.
– И все у нас так! – загоревал Гена. – Хотели с человеческим лицом! А получилось с лошадиной задницей. Банк Росси… Э-эх!
– А доллары поддельные вы как определяете? – спросил Башмаков.
– По-разному. Но чаще – на ощупь или по глазам.
– По чьим глазам? Мошенников?
– Нет, президентов. На фальшивых купюрах у президентов выражение глаз другое.
– Шутите?
– Совершенно серьезно.
Потом зашел Иван Павлович – седой, но бравый, одетый в приталенный пиджак начальник службы безопасности. Он ревниво посмотрел на Игнашечкина и увел Тамару Саидовну. Вета тоже засобиралась и попросила, если будет звонить Дашка, передавать ей привет. На прощание она протянула Олегу Трудовичу смуглую руку:
