Провожали они Слабинзона вдвоем с Борисом Исааковичем. Шереметьево напоминало вокзал времен эвакуации. Народ, лежа на тюках, дожидался очереди к таможенникам, которые свирепствовали так, словно искали в багаже трупик ритуально замученного христианского младенчика. Но, оказалось, у Борьки все схвачено: сразу несколько человек из начала очереди зазывно помахали ему руками. С собой он нес всего-навсего небольшую спортивную сумку.
– Ну, дед, прощай! Надумаешь к нам в Америку, позвони – эвакуируем! Я, между прочим, думал о том, что ты вчера говорил. Так вот: лучше быть рабом свободы, чем свободомыслящим рабом! Понял?
– Я-то понял. А вот ты пока ничего и не понял. Не забывай – звони!
И Башмаков впервые увидел в глазах Бориса Исааковича слезы. Старый генерал обнял внука и прижал к себе. Засмущавшийся таких нежностей Борька резко высвободился и повернулся к другу:
– Смотри, Трудыч, на тебя державу оставляю! Вы уж тут без меня Перестройку не профукайте! А теперь пожелайте мне удачи – сейчас будет самый ответственный момент в моей жизни!
Он глубоко вздохнул и по-йоговски, мелкими толчками выдохнул.
– Кто там следующий? – противно крикнул таможенник – ухоженный юноша с фригидным лицом.
– Я там следующий!
Башмаков и Борис Исаакович остались у железных перил, чтобы увидеть, как Слабинзон пройдет все преграды и скроется за будочками паспортного контроля.
– Это все? – с раздраженным удивлением спросил таможенник, оглядывая спортивную сумку.
– Все, что нажито непосильным трудом! – погрустнел Борька.
– А это что еще такое? – Таможенник ткнул в экран дисплея.
– Где?
– Вот!
– Бюстик.
– Какой еще бюстик? Откройте сумку!
Слабинзон расстегнул «молнию». И на свет божий был извлечен бюстик Ленина из серебристого сплава – такие тогда рядами стояли в любом магазине сувениров.
– Зачем вам это? – спросил таможенник, с нехорошим интересом осматривая и ощупывая бюстик.
– Исключительно по идейным соображениям!
– Ах так… Открутите! – приказал таможенник.
– Что? – изумился Слабинзон.
– Голову.
– Ленину?!
– Бюсту.
– Одну минуточку. – Борька споро отвинтил голову Ильичу.
Очередь, наблюдавшая все это, затаила дыхание. Пополз шепоток, будто один, очень умный, устроил тайник в бюстике Ленина и попался.
– Боже, что он делает, шалопай! – Борис Исаакович полез за валидолом.
– Что там? – радостно спросил таможенник, заглядывая в голову вождя, которая, как и следовало ожидать, оказалась полой.
– Где? – уточнил Борька.
– А вот где! – Таможенник (его лицо уже утратило фригидность и приобрело даже некоторую страстность) ловко извлек из недр ленинской головы небольшой тугой полиэтиленовый сверточек. – Что это такое?
– Это… понимаете… как бы вам объяснить…
– Да уж постарайтесь! – ехидно попросил таможенник и нажал потайную кнопочку.
– Видите ли, это горсть земли.
– Какой еще земли?
– Русской земли, – отозвался Слабинзон дрогнувшим голосом и смахнул слезу.
– А зачем вам русская земля? – спросил таможенник, удовлетворенно заметив, как к ним торопливыми шагами направляются два офицера.
– Мне?
– Вам.
– А вы полагаете, если я еврей, так меня русская земля уже и не интересует? Вы случайно не антисемит?
– Прекратите провокационные разговоры! – испугался таможенник.
Его можно было понять: в России оказаться антисемитом еще опаснее, чем евреем.
– Разверните!
Борька бережно развернул пакет. Башмаков привстал на цыпочки вместе со всей очередью: похоже, в полиэтилене действительно была земля. Таможенник и подбежавшая охрана оторопело склонились над горстью российской супеси. Очевидно, снова была нажата потайная кнопка, потому что в боковой стене открылась дверь, и оттуда выкатился майор.
– Земля, – подтвердил он, понюхав. – А почему в… в бюсте?
– А разве нельзя?
– Нежелательно.
– В следующий раз учту.
Майор смерил Борьку расстрельным взглядом и махнул рукой. Таможенник маленькой печатью величиной с большой перстень проштамповал декларацию. И только тут Слабинзон, наконец глянув в сторону деда и Башмакова, хитро-прехитро подмигнул. Для чего был устроен этот спектакль и что на самом деле провез с собой Борька, Башмаков так никогда и не узнал.
Через полгода Борис Исаакович позвонил и сообщил, что от Борьки пришло письмо, точнее, фотография с надписью. Башмаков не поленился – съездил посмотреть. Борька запечатлелся на фоне иномарки в обнимку с мулаткой. Машина была длинная, колымажистая, а темнокожая девушка, одетая в чисто символическое бикини, ростом и статью подозрительно напоминала приснопамятную Валькирию – Борька едва доставал ей до плеча. На нем были длинные шорты и майка, разрисованные пальмами. На обратной стороне фотографии имелась короткая надпись: «Привет из солнечной Калифорнии!»
С тех пор Башмаков не виделся со старым генералом. И если бы не врач «Скорой помощи», так бы, наверное, и не увиделся. Доктор позвонил, объяснил, что Борису Исааковичу было плохо, и поинтересовался:
– А вы ему кто?
– В общем-то, никто, – растерялась Катя.
– Странно… Ваш телефон тут на стенке!
Дело в том, что Борька всегда самые важные номера записывал на обоях прямо над телефоном. Башмаков как самый близкий друг, к тому же начинавшийся на вторую букву алфавита, стоял первым.
– А что все-таки случилось с Борисом Исааковичем? – спросила Катя.
– Ничего страшного – гипертонический криз. Старичок он у вас еще крепкий, просто разволновался. Но недельку придется полежать. Как я понял, он одинокий. Лучше, конечно, чтобы кто-нибудь присмотрел. Ему нужны покой и уход.
– Обязательно присмотрим.
Катя быстро вычислила, где мог задержаться муж, позвонила Каракозину и была особенно сурова, потому что не одобряла этих встреч, заканчивавшихся тяжкими утренними пробуждениями и напоминавших давние райкомовские времена. Однако если в те времена на дурно пахнущего, опухшего супруга Катя смотрела с болью и отвращением, но все же как на часть собственного тела, пораженную отвратительным недугом, то теперь это было отчужденное отвращение с легким оттенком соседского сострадания…
– Борис Исаакович при смерти! – сказала Катя, специально сгущая краски.
Получив по телефону взбучку, друзья подхватились и, трезвея на ходу, помчались к Борису Исааковичу. Но, судя по тому, что дверь открыл сам генерал, ничего особенно опасного не произошло.
