Как-то раз они потащили с собой Башмакова на народное вече, бушевавшее на Манежной площади, еще не застроенной, не утыканной бронзовым церетелиевским зверьем. Олег Трудович сдуру нацепил нежно-палевую замшевую куртку, недавно купленную Катей, и ловил на себе косые взгляды плохо одетых и злых людей. Трибуна, украшенная кумачом, еще пустовала. Большие алюминиевые репродукторы, установленные на автобусе, оглушительно бубнили «Марш энтузиастов».
Борис Исаакович был в генеральской шинели, а Каракозин – в своем вечном джинсовом костюме. Вступив на тропу политической борьбы, он отпустил бородку, отрастил длинные волосы, схваченные особой узорчатой повязкой. Узор назывался посолонью. Джедай вообще в это время увлекся славянским язычеством и постоянно вступал в споры с монархистами, стыдившими его за красный флаг. В ответ он доказывал, что русские всегда уважали красный цвет и громили ворогов под червонными стягами. Свидетелем одного такого спора и стал Башмаков. Каракозин сцепился с казаком, одетым в мундир явно домашнего производства.
– Значит, говоришь, Митрий Донской под красным флагом, как Чапаев, воевал? Допустим… – поигрывая самодельной нагайкой, строго молвил казак.
– Ты извини, служивый, я в погонах ваших не очень разбираюсь. Ты кто по званию? – уточнил Джедай.
– Разрешите представиться: есаул Гречко, заместитель краснопролетарского районного атамана по связям с общественностью. А ты кто таков?
– Член политсовета партии Революционной Справедливости.
– Любо. Добрая партия. А серп с молотом тебе на что?
– А чем тебе, служивый, серп и молот не нравятся?
– А вот и не нравятся. Зачем тебе, русскому, как я наблюдаю, человеку, – говоря это, казак покосился на Бориса Исааковича, – значки масонские?!
– Дурак ты, ваше благородие! Золотой молот с серпом славянскому вождю Таргитаю с неба упали.
– С неба? Ну-ну… – Есаул Гречко снова внимательно посмотрел на Бориса Исааковича, усмехнулся и затерялся в толпе.
Музыка исчезла в площадном гуле. На трибуне, устроенной из грузовика с высокими бортами, начали появляться люди. Башмаков узнал лысого Зюганова, шевелюристого Бабурина, вечно хмурого Илью Константинова… Зюганов подошел к микрофону и заговорил, но ничего не было слышно. Толпа взволновалась.
– Провокация! – побежало по рядам. – Сволочи, ельциноиды трепаные, специально отключили микрофоны…
На ступеньках гостиницы «Москва» началось какое-то угрожающее движение, демонстранты, крича «Долой!», накатились на цепь омоновцев.
– Пропустите! Да пропустите же! – Мимо Башмакова проталкивался толстый подполковник с шипящей рацией в руке.
Олег Трудович узнал в нем того майора, что пробегал мимо во время разгона демократического митинга здесь же на Манежной, когда Башмаков в последний раз объяснялся с Ниной Андреевной. При воспоминании о Чернецкой он ощутил в сердце остаточный трепет.
– Андрей, – вдруг сказал Борис Исаакович, – вы не совсем точно ответили этому… ну, допустим, есаулу… Таргитаю упали с неба молот, плуг и еще жернова. Из чистого золота, это верно. Но не серп!
– Повезло! – заметил Башмаков.
– Борис Исаакович, иногда в споре можно поступиться мелкой деталью ради большой исторической правды!
– Не думаю. Большая историческая правда держится исключительно на мелких деталях. Но вы не так уж далеко отошли от истины. В первые годы советской власти на гербе действительно были плуг и молот, а позже плуг поменяли на серп. Я думаю, из-за того, что серп выглядит погеральдичнее…
– Ну вот видите!
– Да. А вашу повязку с посолонью я вам, Андрей Федорович, давно уже рекомендую снять. Очень уж на свастику смахивает!
– Это, Борис Исаакович, древний арийский знак!
– Я-то знаю. Но ведь вы это каждому не объясните! – возразил генерал.
Башмаков вдруг уловил некоторую преднамеренность в их словах и понял, что свой привычный спор они повторяют специально для него, оттачивая аргументы и проверяя реакцию нового человека.
– Но ведь вы же сами ходите со Сталиным!
– Я ценю в нем великого полководца!
– А ГУЛАГ?
– ГУЛАГ он искупил победой над Гитлером. И кто вам сказал, что, если бы Ленин прожил лет на двадцать дольше, ГУЛАГа не было бы! Соловки ведь еще при нем появились.
– Но ведь вы это, Борис Исаакович, каждому не объясните!
– Видите ли, Андрей Федорович…
В это время над площадью разнесся громовой треск включенного микрофона. Зюганов поднял над головой руку и зарокотал:
– Товарищи! Преступный режим Ельцина…
До позднего вечера они слушали ораторов и скандировали что-то упоительно антиправительственное. Митинг закончился принятием резолюции о немедленной отставке Ельцина. После этого люди успокоились и пошли по домам. Площадь начала пустеть. Оставались лишь группки тех, кто не успел доспорить:
– …Руцкой? Да что же вы такое говорите! Руцкой такой же мерзавец… Это он расколол коммунистов! А Хасбулатов – вообще чечен… Они его специально в оппозицию внедрили. Он провокатор.
– Это ты – провокатор!
Самая большая кучка собралась вокруг Каракозина. Джедай пел, наяривая на гитаре:
И чтоб увидеть свет зари
Измене вопреки —
Предателей – на фонари
Вдоль всей Москвы-реки!
Народ подхватывал:
Вдоль всей Москвы-реки
И Волги, и Оки…
Когда песня закончилась, знакомый уже есаул Гречко обнял Каракозина и достал бутылку водки:
– Сам сочинил?
– Сам.
Потом, когда выпили, казак обнял уже и Бориса Исааковича, бормоча, что ничего против отдельно и конкретно взятых евреев он, конечно, не имеет, но всем им в совокупности не может простить расказачивания.
– Что они на Дону-то творили, нехристи в кожанках! Что творили!
Борис Исаакович согласился: да, расказачивание было трагедией русского народа.
– Казацкого народа, – поправил есаул.
– Допустим. Но евреи как нация к ней отношения не имеют. Хотя, конечно, среди большевиков было немало евреев…
– И к лютому убийству государя-императора с чадами и домочадцами тоже не имеют отношения? Опять большевички виноваты?
– Да, большевики.
– А надпись еврейская на стеночке расстрельной?
– Надпись была на немецком.
– Врешь!
– Есаул, как вы с генерал-майором разговариваете! – прикрикнул Джедай.
– Виноват… Правда на немецком?
– На немецком, – подтвердил Каракозин и повернулся к Башмакову.
