Башмаков долго потом ворочался в постели, соображая, откуда взялись люди с квартирами в Париже? Вот ведь он сам – с высшим образованием, кандидат наук, возглавлял отдел, а поди ж ты! Какая там собственность за границей – теще до сих пор долг вернуть не может! Или взять Анатолича. Полковник, без пяти минут генерал. А что в итоге? «Мадам, ваш железный конь готов и бьет резиновым копытом! Чувствительно вам благодарен, мадам!»
Анатолич, метавшийся все эти дни между долгом перед поруганным Отечеством и любовью к жене, наконец решил записаться в народный истребительный батальон, чтобы защищать Верховный Совет. Он дождался, пока Каля уснет (ложилась она рано, потому что работала теперь на почте), сложил вещевой мешок, надел заранее вынутую из гардероба якобы для проветривания полевую форму и потихоньку перелез на соседскую половину балкона, чтобы выйти через башмаковскую квартиру. Над своей дверью он сдуру прикрепил хрустальные колокольчики – поэтому покинуть дом незаметно было практически невозможно. Предварительно Анатолич позвонил по телефону Олегу и выяснил, что Катя с Дашкой у тещи на даче и скорее всего там заночуют.
Понятное дело, решили выпить на посошок. Анатолич попросил, если что с ним случится, не оставить Калю. Башмаков успокоил как мог. Потом последовала стременная рюмка. Анатолич попросил позаботиться и о его рыбках. Олег Трудович заверил, что будет относиться к ним как к родным. Далее шла забугорная…
– А почему забугорная? – удивился Башмаков.
– Это старый казачий обычай. Стременную кто казаку подает?
– Кто?
– Жена. А забугорную кто?
– Не жена…
– Молодец! Забугорную ему, когда станица уже скроется за бугром, подает зазноба! Понял? На прощанье…
– Ну и кто же вас ждет за бугром? – ехидно спросила Катя, неожиданно возникая на пороге кухни.
– Тише, – попросил Башмаков, почему-то совсем не удивившись внезапному появлению супруги. – Человека, можно сказать, на войну провожаем!
– На какую еще войну? Вы что, молодые люди, совсем сдурели? На какую войну?
Катя сняла трубку. Через две минуты неприбранная Калерия в длинной ночной рубашке и наброшенном на плечи халате уже всхлипывала, глядя на Анатолича:
– Ты же обещал… Ты же мне обещал!
Полковник встал, скрежетнул зубами и успел, уводимый женой, бросить:
– Вот так и гибнут империи! В бабьих слезах захлебываются!
Катя, помолчав, спросила:
– Ты, Тунеядыч, тоже на баррикады собрался?
– Почему бы нет? Страна-то гибнет…
– Не волнуйся. Страна уже тысячу лет гибнет…
– Это тебе Вадим Семенович сказал?
– Напрасно ты так… Я тоже кое-что знаю.
– Например?
– Например, как обустроить Россию.
– Ну и как?
– Для начала, Тунеядыч, нужно сделать ремонт в квартире. Ты когда в последний раз обои клеил? Потом надо поймать ту сволочь, которая почтовые ящики ломает. А дальше само пойдет…
– Ты думаешь?
– Уверена.
– А почему ты вернулась с дачи?
– Не знаю. Решила провести эту ночь с тобой. Ты готов?
На следующее утро – было как раз последнее воскресенье сентября – Башмаков лежал в постели, еще наполненной теплой истомой ночного супружества. С кухни доносились радостные ароматы – Катя пекла блины. Олег Трудович лежал и как-то совершенно спокойно, даже чисто математически соображал, что изменилось в Катиной женственности после Вадима Семеновича. Он чувствовал – изменилось, но конкретно что именно изменилось, ухватить никак не мог. И тут раздался звонок телефона.
– Алло!
– Здравствуйте, Олег Терпеливыч! Как поживаете?
– Джедай!!
– Узнал?
– Конечно, узнал! Ты где?
– В Москве.
– Приезжай!
– Не могу. У меня к тебе просьба. Ты можешь приехать к Белому дому?
– Могу. Когда?
– Вечером, попозже. Иди через Дружинниковскую – там можно пройти. Если наши спросят, скажешь – к Джедаю. Они знают.
– А если не наши?
– Отвирайся. Скажи – собака у тебя убежала.
– Тебе чего-нибудь захватить?
– Если пожрать и выпить принесешь – не обижусь.
Катя, узнав, что объявился Каракозин, нажарила котлет, нарезала бутербродов и сама сбегала в магазин за выпивкой. Провожая Башмакова, она взяла с него слово, что сам он там, у Белого дома, не останется.
– Ни-ни! – пообещал Олег Трудович.
На «Баррикадной» стояли наряды милиции и ОМОНа. Парни в пятнистой форме внимательно разглядывали всех, кто выходил из метро. Башмаков с авоськой не вызвал у них никаких подозрений. Он прошел мимо зоопарка. Пересек Краснопресненскую улицу. Миновал Киноцентр. Там было множество иномарок. Доносилась музыка. Вспыхивала и гасла огромная надпись «Казино “Арлекино”». Оставалось свернуть с улицы Заморенова на Дружинниковскую. И вот когда Олег Трудович, мужественно презирая невольную торопливость сердца, крался вдоль ограды стадиона, из-за деревьев появился здоровяк в пятнистой форме:
– Куда?
– Я к Джедаю.
– К какому еще Джедаю?
– К Каракозину… к Андрею… Он на гитаре играет.
– А-а, к Андрюхе? В сумке-то что?
– Еда…
Здоровяк пнул набитую авоську коленом, и послышался лязг бутылочных боков.
– Еда, говоришь? Ну тогда пошли!
Вокруг Белого дома все было почти так же, как и два года назад: провисшие палатки, чахлые баррикады, сыплющие искрами костры. Под ногами шуршали сухие осенние листья и брошенные газеты. Когда они поравнялись со знаменитым козырьком-балконом, к ним подскочила странная старуха. Она была одета в застиранную гимнастерку времен войны и звенела медалями, как монистом. Из-под белесой пилотки выбивались седые космы.
– Поймали! – закричала она. – Идите, люди, сюда! Судить будем…
– Никого не поймали, – буркнул здоровяк. – Это наш. Наш парень… Иди, мать, с Богом! А то сейчас всех взгоношишь!
– Наш! Это наш! Это к нам! Сынок…
Странная старуха обрушила на грудь струхнувшему Башмакову всю свою медальную тяжесть и расцеловала его, обдав затхлым старческим дыханием.
– Кто это? – спросил Олег Трудович, когда они отошли от старухи несколько метров.
– Бабушка Аня, мать солдатская… Тут всякие есть. Один паренек с космосом разговаривает. В него вроде как маршал Жуков переселился.
– Инкарнация?
– Точно, инкарнация… Говорит, победим!
Каракозин, тоже одетый в пятнистый комбинезон, сидел возле костра и вместе с длинноволосым монахом ел консервы прямо из банки. Они то и дело вскидывали головы и прислушивались к невнятным голосам, доносившимся из репродуктора. Увидев Башмакова, Джедай поднялся:
