– Это для чего? – спросила Гвен.
– Нужно держать воздух чистым, леди.
В течение следующих двух дней состояние больного оставалось неизменным – ни лучше, ни хуже. На третий день кашель усилился, мальчик с трудом дышал и стал совсем серым. Гвен глядела на мух, бившихся о стекло и падавших на пол, и чувствовала, что не может дышать. Она сорвала с лица маску и, перебарывая страх за Хью, легла рядом с ним и, прижавшись щекой к его щеке, крепко обняла сына. Лоуренс уединился в своем кабинете, но время от времени появлялся в комнате, чтобы дать Гвен отдых от бдения у постели больного. Ради мужа она старалась улыбаться, но от Хью почти не отходила.
Лоуренс не позволял Гвен съедать в спальне то немногое, что она могла в себя впихнуть, говоря, мол, ни к чему, чтобы она тоже заболела, и что силы ей еще понадобятся. Пока Гвен пыталась поесть, за Хью следила Верити и потом всякий раз с измученным видом предлагала остаться.
Навина принесла какие-то сладко пахнущие травы и положила в плошку над свечой, стоявшей в глиняном горшке.
– Это поможет, леди, – сказала она.
Однако аромат не помог. Оставшись наедине с Хью, Гвен присела на его кровать, сомкнула веки усталых глаз, сложила руки на коленях и стала молить Бога, чтобы Он позволил ее ребенку выжить.
– Я сделаю все, чего Ты потребуешь, – обещала она. – Все. Я буду безупречной женой и самой лучшей матерью.
Она подошла к окну и, пока Хью спал, потеряла счет времени, наблюдая за тем, как цвета сада меняются с течением дня от бледно-зеленого утреннего к темно-фиолетовому ночному. Со слезами на глазах она глядела на озеро, пока не стерлась грань между водой и линией деревьев. Состояние Хью ухудшалось, а Гвен с тяжелым чувством в груди прислушивалась к домашним звукам – люди занимались своими делами, как обычно. Все это казалось ей нереальным – и утреннее оживление, и дремотные часы после полудня. Гвен попросила принести какие-нибудь вещи для починки, предпочтительно Хью, но, впрочем, подошли бы любые, лишь бы занять чем-то руки.
Каждая минута, когда Хью спал, дарила облегчение. Гвен шила, тонкая игла сновала туда-сюда, длинная цепочка мельчайших стежков тянулась и тянулась по ткани. То Верити, то Лоуренс входили и выходили на цыпочках, но никто не говорил ни слова. Чем больше Хью спит, тем выше его шансы на выздоровление.
Ночью все было иначе – рядом никого, и тишина становилась невыносимой. Когда Хью начинал дышать тяжело, Гвен с болью в сердце слушала, как он мучается, но, по крайней мере, знала, что ее сын жив. А когда все звуки как будто затихали, она обмирала от ужаса, и сердце ее начинало биться, только когда хриплое дыхание ребенка возобновлялось.
Ночью Гвен одолевали воспоминания о младенчестве Хью. Он был таким плаксивым малышом. Она отказывалась думать, что может случиться худшее или о том, как станет жить без своего любимого мальчика.
Гвен нарисовала его себе щекастым ползунком, пытавшимся делать первые шаги, потом припомнила, как будил ее по утрам громкий топот сынишки. А его первая стрижка! Как он завертелся, увидев ножницы! Навине даже пришлось держать его. Потом она вспомнила, как Хью ненавидел омлет на полдник, но любил вареные яйца с копченой селедкой по утрам. И его первые слова: «Нина», «мама» и «папа». Верити так хотела, чтобы он произнес и ее имя тоже, снова и снова повторяла: «Ве-ри-ти». Но Хью удавалось произнести только «Витти».
Все прежние тревоги снова наполнили сердце Гвен. Она вспомнила портрет Кристины, написанный Сави Равасингхе, и то, что Кристина сказала больше трех лет назад: «Все влюбляются в него в конце концов». Так ли? Гвен вернулась мыслями к балу и к тому, как Сави провожал ее в номер. Подумала о Фрэн, которая связалась с таким мужчиной, и пожалела свою кузину. А когда веки Хью затрепетали во сне, мысли ее обратились к сингальской деревне, где жила Лиони. Если эта ужасная болезнь добралась до Хью, ребенка, живущего в достатке, как уязвима, должно быть, ее маленькая дочь.
В моменты между сном и бодрствованием Гвен молилась за свою малышку, так же как за Хью, и потом уходила в свой темный внутренний мир. Мысли носились в голове кругами, и она разрывалась между деревней и своим домом. Ей вспомнились мужчины, купавшие в реке слонов. Как просто живут там люди: женщины готовят еду на открытом огне, мужчины ткут на примитивных станках. Ее собственная привилегированная жизнь вдруг показалась ей лишенной даже самого простого покоя.
Наконец ее умом полностью завладела одна мысль.
Она уже отдала одного ребенка. Если болезнь Хью – ее наказание за принесенное в жертву ради собственного благополучия счастье дочери, единственный способ спасти сына – это сделать то, что правильно. Правда в обмен на жизнь. Это будет сделка, уговор с Богом, и даже если расплатой станет утрата всего, она должна покаяться или потеряет сына.
Глава 16
Больше недели все жили затаив дыхание. Хью все в доме очень любили, даже мальчики-слуги и кухонные кули ходили с вытянутыми лицами и говорили приглушенными голосами. Но как только малыш пошел на поправку, начал пить и садиться в постели, в доме как будто посветлело и привычный шум повседневной жизни возобновился.
Гвен, наблюдая за сыном, не в силах отойти от него хотя бы ненадолго, чувствовала облегчение не меньшее, чем прежний страх. Лоуренс суетился вокруг с улыбкой на лице и сияющими от счастья глазами. С кровати, где он сидел с сыном и складывал из пазлов картину или читал ему самые лучшие книжки, доносился смех, а Гвен тем временем распоряжалась, чтобы мальчику приготовили его любимую еду: бисквит, миндальное печенье, мороженое с манго и кардамоном – все, что она могла придумать, чтобы соблазнить его, все, что даст ему силы снова стать шумным, энергичным ребенком, каким он был до болезни.
Но когда Хью окреп настолько, что мог бегать возле дома, она не захотела отпускать его от себя.
– Мы не должны душить парнишку в объятиях, – сказал Лоуренс.
– Ты считаешь, я это делаю?
– Пусть побегает. Ему от этого станет лучше.
– Сегодня прохладно.
– Гвен, он мальчик.
Она уступила и полчаса следила за тем, как Хью носится за собаками, но, когда Лоуренс ушел, заманила сына в дом фломастерами и новым альбомом для рисования. Пока Гвен наблюдала за ним, ее решимость не спускать с него глаз ни на минуту росла. Занятая мальчиком, она не беспокоилась о Лиони. В ее комнате он рисовал смешные картинки с Боббинс, Спью и Джинджер, которая до сих пор была меньше двух других собак. Именно изобразив Джинджер, залезшую под его кровать, Хью больше всего развеселился.
Однако при виде картинок сына Гвен забеспокоилась. Полнолуние прошло, а последнего рисунка от Лиони так и не привезли. Хотя она едва могла дышать от облегчения, зная, что Хью будет жить, – ему с каждым днем становилось лучше, – в мозгу у нее все слышнее звучал голосок дочери, пробивавшийся сквозь стену отвлекающих мыслей. Шепот ребенка звал ее сквозь открытые двери, манил вдоль темного коридора, заставлял подниматься по гладким ступеням. Однажды ей показалось, что она увидела силуэт дочери в одном из окон на лестничной площадке, но потом луч света переместился, и Гвен поняла, что это была тень от закрывшего солнце облака.
