Я высвобождаюсь из его объятия.
– Все в порядке. Жалость мне не нужна. И напыщенные речи тоже. Теперь у тебя есть все ответы.
– Не следовало мне так напирать, чтобы их узнать. Я и подумать не мог… – мямлит он, глядя на собственные зарытые в песок ступни.
Жалеет, что узнал.
Боль такая, будто у меня кусок сердца вырезали из груди. Удивительно, что оно до сих пор бьется. Я и сама жалею, что узнала о себе подобное.
– Все в порядке, – повторяю я, стремясь как можно скорее завершить этот разговор. Глупо было думать, что я могу вывалить подобное на него и ожидать понимания. Я была о Бене слишком хорошего мнения, ослепленная его влечением ко мне. На самом же деле это глубокое чувство явилось всего лишь плодом моего воображения. – Даже хорошо, что теперь ты знаешь. И понимаешь, почему мы не можем быть вместе.
Я спрыгиваю с шезлонга, но Бен, предвосхищая это, успевает подняться первым и схватить меня за руку. Долю мгновения мы стоим, глядя друг другу в глаза, и я вижу промелькнувшую по его лицу тень того парня, с кем я познакомилась этим летом. Того, кем я его считала.
– Эбби, перестань. Приди в себя. Твое признание ничего не меняет.
Его галантность меня убивает.
– Именно, что меняет, Бен. Для меня оно меняет все.
Я поспешно вырываю руку и бегу прочь по песку, не останавливаясь до тех пор, пока, совершенно запыхавшаяся и разбитая, не оказываюсь у дома Синтии.
Глава 29
Я сижу на веранде, зачарованно слушая мягкий рокот океана, пока не становится совсем темно. Сейчас я не в состоянии видеть ни Брук, ни Синтию. Не хочу пересказывать им объяснение с Беном и выслушивать сочувственные возгласы, не хочу видеть в глазах сестры осознание того, во что превратилась теперь моя жизнь. Вот так-то открывать кому-то правду.
Одного я не понимаю касательно этой болезни – всякий раз как человек восстанавливает подобие нормальной жизни (колледж, Бен), у него тут же все отбирают. Как будто доктор снова и снова открывает тот треклятый конверт.
Я точно знаю, что свободная воля – это чушь собачья. Моя судьба была предрешена в день моего рождения.
Когда я вхожу в коттедж, все уже удалились на покой. На цыпочках прокрадываюсь в свою спальню и нахожу Брук крепко спящей в моей постели. Она тихонько посапывает и постанывает, за что мы с мамой давно прозвали ее храпушей. Вот и сейчас, заслышав привычные звуки, я чувствую, что дома.
Рядом с ней лежит ее iPad – похоже, она читала перед сном. Когда я перекладываю его на ночной столик, экран оживает, и я вижу домашнюю страницу денверского фонда сбора средств в поддержку людей с болезнью Гентингтона. Брук и сама записалась. Более того, она стала сопредседателем этого мероприятия. Посмотрев другие открытые ею вкладки, я испытываю бурю эмоций. Здесь есть идеи по сбору денег, включающие продажу выпечки, эстафеты в грязи и запуск роликов в сети. На другой странице обнаруживается подписанная сестрой петиция с требованием, чтобы Конгресс принял закон, запрещающий страховочную дискриминацию для пациентов с болезнью Гентингтона. Вот уж поистине, даже несмотря на то, через что ей довелось пройти, Брук по-прежнему крепко держит жизнь за яичники.
Как же я ей благодарна! Практически все столпы, на которых основывалась моя жизнь, оказались разрушенными, и тут старшая сестра приезжает на Каталину. Она – единственный человек, который не предал меня ни при каких обстоятельствах, как бы яростно я ее ни отталкивала.
Вероятно, она единственная, кто останется со мной до самого конца.
Печально, но это правда. Из медицинских форумов я узнала, что чаще всего бремя по уходу за больным ложится на брата или сестру.
Тут я задумываюсь о Синтии и папе. Не придется ли и ей в какой-то момент взять на себя заботу о нем? Брук сказала, что хочет что-то о нем сообщить, и я понимаю, что придет время, когда я не смогу больше убегать от правды, и мне придется ее выслушать.
Я осторожно кладу iPad на тумбочку и ухожу в гостиную. Тут есть полка, на которой Синтия хранит свои доисторические фотоальбомы. Я никогда их не листала, зная, чьи снимки увижу в потрепанных пластиковых кармашках. Прямо сейчас мне до отвращения не хочется смотреть на отца.
Но нужно. Я быстро нахожу альбомы и на самой первой странице вижу совместное фото Синтии и отца.
Я внимательно всматриваюсь в его лицо, чего не делала более десяти лет. Разглядываю каждую черточку, выискивая отличия от того образа, который еще хранится в моей памяти, и задумываюсь о его судьбе.
Листая страницы, я добираюсь почти до конца альбома, и тут один снимок привлекает мое внимание.
Это семейная фотография из Диснейленда. Синтия держит на руках маленькую семилетнюю Брук. Я – совсем еще крошка – обвинительно тычу пальчиком в Золушку, мама прикрывает рот ладошкой, подавляя смех, а папа улыбается, глядя на меня так, будто мне только что присудили Нобелевскую премию мира.
Я и не знала, что имеется фотографическое свидетельство той поездки – как не помнила и присутствие Синтии. Сказку о Золушке я слышала десятки раз и, кажется, спросила ее, почему она хочет выйти замуж за принца, когда они всего-то часок потанцевали вместе.
Я снова перевожу взгляд на отца. На его лице – выражение отчаянной гордости. Он протягивает ко мне руки, чтобы, очевидно, поднять в воздух и поцеловать.
Мы были семьей.
Эмоции душат меня, когда я смотрю на нас, таких счастливых и даже не ведающих, что в тот момент мы были счастливы.
Как он мог просто бросить нас? Как мог поступить так с нами, даже будучи в депрессии? Возможно, нечего и гадать. Теперь мне и самой отлично известно, как быстро можно все потерять без всякой видимой причины.
Унылая, я возвращаюсь к себе в комнату со снимком в руке. Мне казалось, что после объяснения с Беном хуже уже и быть не может, но вот – в моем сердце нашлось место для нового вида скорби. Едва я начинаю думать, что достигла дна, падать больше некогда, как всякий раз находится что-то, опускающее меня в еще более ужасные глубины.
Я осторожно отодвигаю Брук в сторону и сама устраиваюсь рядом с ней, как мы делали в прошлом бесчисленное множество раз. Луна за окном льет призрачный свет на тусклые воды бухты.
Я как будто заново переживаю свой первый день в Ту-Харборс: наедине со своими мыслями и созерцанием океана. Однако заглядывать в собственную душу сейчас не так страшно, как два месяца назад.
Теперь я знаю, что в ней царит горе.
До меня доносится легкий шорох – наверно, лиса прошмыгнула по склону холма.
Мгновение спустя на подоконник ложится черная тень. Кто-то стоит под окном! Вспышка страха пронзает меня подобно молнии.
Я смотрю на Брук, ожидая, что она подаст мне идею, и тут слышу голос:
– Эбби, это я.
Бен.
