В 1994 году нас свела Светлана Ставцева, сценограф и художник по костюмам, работавшая в тот год над «Принцессой Брамбиллой» вместе с Гедрюсом в Театре имени Пушкина. Тогда и родился замысел единственного эстрадного спектакля, который выпустил Гедрюс, а по сути необычного бенефиса юмориста — «Одинокий волк». Гедрюс, как и положено театральному режиссеру, первые пять минут изображал абсолютное непонимание и незнание эстрадного языка (эту манеру потом чудесно подхватил и Сережа Цветков, с которым мы благополучно выпустили аж четыре моих бенефиса), а затем быстро включился в работу и стал резво смешивать все, что еще недавно убоялся бы поместить в один контекст: культуристов, бойцов-рукопашников, Сергея Лемоха из распавшейся группы «Кар-мэн», пиротехнику, лирические песни, эстрадные монологи и номера танцовщиц, которых он привел с собой.
Начало девяностых создало особенный фон нашей жизни: в нем преобладали малиновый цвет кашемировых пиджаков и блестящие лысины их обладателей, крепких парней, которые сменили в первых рядах товароведов и венерологов.
У нас не все получилось. Гедрюс не очень привык работать со словом. А эстрадная юмористика его и вовсе смущала. Но он сумел сделать то, что мог сделать только он: это было красиво и стильно. Это было музыкально и пластично. Собственные работы неловко хвалить. Но еще не почивший тогда шестой канал несколько раз без купюр выдавал в эфир эту трехчасовую работу.
Больно вспоминать сегодня, что Гедрюс потом работал мало. И работал он мало не потому, что заболел. А заболел — потому что мало работал. Это грустно. Но похоже на правило — для талантливых людей, которые не умеют и не хотят толкаться локтями.
* * *
На сцене ее представляли Лейлой. На самом деле ее звали Еленой. Когда мы познакомились, она была полной крашеной брюнеткой с короткой стрижкой, подбритой шеей и очень приятными чертами лица. Она была наделена необыкновенным и немножко злым чувством юмора. Леля родилась в Баку у русской матери от отца-азербайджанца, говорила с легким акцентом, который, в общем, и стал главной краской ее эстрадного образа. В Москве она окончила Театральное училище им. Щукина и еще в пору учебы, по ее словам, была любовницей знаменитого актера Астангова. С колоритной кавказской внешностью ни в один московский театр ее почему-то не взяли, а вот на эстраде она была довольно известна — особенно в недолговечном дуэте с Вероникой Станкевич, о которой я уже писал в своем дневнике. Обе актрисы были очень яркими, и неизвестно, кто из них выглядел на сцене смешнее. Ясно было, что обе дамы с непростыми характерами продержатся в дуэте ровно до первой ссоры. Но они, вопреки прогнозам, умели мириться после частых стычек, пока не разругались совсем, да так, что не замечали друг друга при встрече.
Авторы писали сценки, учитывая смешную разность их масок: целомудренность кавказской женщины и здоровый цинизм русской бабы.
Мне пришлось звать Лейлу Лелей. Так она захотела сама, хотя была значительно старше меня. Выглядела она хорошо. И уверяла всех, что сохранила отличный внешний вид благодаря тому, что презирала любые диеты, а румяный цвет лица объясняла особым действием сливочного масла, которое никогда не исключала из рациона.
Когда мы начали репетировать пьесу «Это было вчера», которую написал — для меня, Ашрафовой, Новиковой и себя — Лев Павлович Шимелов, тоже бакинец и, между пылкими ссорами, даже приятель Лейлы, последняя с первой же встречи стала зазывать нас на обед в квартиру у Речного вокзала. Со слов Шимелова мы знали, что Леля всегда слыла знатной кулинаркой, но были предупреждены о ее поразительном свойстве: упрямо зазывать гостей и потом почти открыто ими тяготиться.
На каждой репетиции Леля расписывала суп-пити, люля-кебаб и другие блюда, которые она собиралась специально приготовить для нас, и однажды назначила час обеда.
Мы почти одновременно переступили порог ее квартиры и обнаружили стол, уже накрытый множеством закусок.
Леля держалась десять минут. Затем стала настойчиво предлагать следующие блюда: суп-пити был разлит в пиалы, когда закуска еще оставалась нетронутой. Она поминутно вставала со стула, и, в конце концов, люля-кебаб оказались на столе, когда еще не вполне решилась судьба дымящегося в пиалах супа.
Как все одинокие люди, она торопилась снова остаться одна. От нетерпения пошли колкости и упреки. Обиды нашлись на каждого. Второпях запив чаем короткий обед, мы снова оказались в прихожей. Леля просила сделать такую встречу традицией, и нам ничего не оставалось, как обещать неукоснительно следовать только что родившемуся и обещавшему стать славным обычаю.
Я вспоминаю эту талантливую женщину, конечно, не для того, чтобы расквитаться за ее слабости. Они простительны. Мне хочется сказать о том, что несносный характер оставлял ее одинокой, а невыносимое одиночество лишь усугубляло особенности характера.
Мы все такие — и холостяки, и старые девы, и нас ни за что не нужно жалеть.
В какой-то момент Леля, которой я, кажется, не сделал ничего худого, нашла повод, чтобы не здороваться и со мной — из-за какого-то пустяка, который сама же и придумала.
Спустя годы Лейла неожиданно позвонила мне — единственно для того, чтобы похвастаться, что ее нашла работа, о которой она всю жизнь тосковала, — новый спектакль в знаменитой Табакерке.
Даже не сомневаюсь, что она играла там хорошо. И я поздравил ее с новым счастьем. Длилось оно, впрочем, недолго. Леля умерла от разрыва сердца. Так же одиноко, как и жила.
* * *
Михаил Державин рассказывал мне, что однажды, собираясь на выступление, оставил дома свои выходные брюки. Вышел на сцену в тех, в которых приехал. Ширвиндт его потом донимал, когда видел в этих потертых штанах:
— В концертных?
* * *
Вот у иных глаз — ватерпас. И интуиция. Ничего у меня этого нету. Ничего из того, что я ожидаю, на что рассчитываю, к чему готовлюсь, никогда не исполнится точно так, как я себе это представил. Да хуже! Исполнится ровно наоборот.
Но я ведь встречал людей (и — слава богу! — отчасти окружил себя ими), которых никогда не подводит, не знаю, какое по счету это чувство… То, которое видит предмет уже готовым, задумку — воплотившейся, событие — таким, каким оно случится.
Что это? Почему ни опыт, ни мозги, ни завалящие мои способности не могут мне помочь увидеть ожидаемое в таком виде, в каком оно действительно грянет.
Как научиться угадывать? Как приспособиться видеть наперед?
Я довольно давно уже в том возрасте, когда можно итожить. Не прощаться, заметьте, а итожить. Беглая пробежка по короткому списку моих достижений убеждает меня в том, что они никогда не рисовались в том виде, в каком я теперь имею право занести их в этот лист.
Вру! Господи, зачем же я вру? Первая моя квартира в Москве досталась мне на первом этаже ровно через минуту после того, как я в день жеребьевки, вызванный на сцену в каком-то ДК, скорбно произнес: «У меня будет первый…»
* * *
