Я по-прежнему ненавижу клещей и почему-то до сих пор допускаю затаившуюся опасность отправиться на тот свет, попав под разгул их весенней активности.
Тяжелым наваждением также всегда вырастает передо мной неотгоняемая в дороге мысль о лобовом столкновении на встречке.
Но более всего — о, пожалуйста, не смейтесь! — я боюсь и ненавижу мошенников.
Те из них, кого я совсем нечасто встречал, оставляли у меня ощущение макабрического ужаса и страха, и пересечения с ними я боюсь пуще других превратностей, отмеренных мне до конца пути. Меня, конечно, поражали их талантливость и актерская смелость, но я вместе с тем полагал, что в них нет почти ничего человеческого, за исключением тела, в котором, по моему мнению, живет и действует черт.
В Театре мюзикла я узнал об одной мошеннице, которая, полагаясь на пособие, положенное узникам «Норд-Оста», долго выпытывала у моей коллеги, пережившей трагедию, подробности тех страшных дней, а затем, воспользовавшись приобретенными знаниями, тоже объявила себя жертвой «Норд-Оста».
История, конечно, закончилась в прокуратуре. Но вообразите себе, что эта женщина — не попрошайка с вокзальной площади, а весьма интеллигентная дама, возможно, даже либералка, и я понимаю свою знакомую, которая до сих пор пребывает в смятении оттого, что ее ответы на вопросы негодяйки оказались востребованными для такой отвратительной цели.
* * *
Прямо даже как-то неловко спросить: застал ли кто-нибудь из моих читателей время, когда в парикмахерских можно было побриться. Спрашивать про то, брились они хоть однажды сами, и вовсе не решусь. Полагаю, что все, кто мог бы поделиться воспоминаниями на этот счет, уже умерли. Однако я, оставшись в живых, свидетельствую, что рискнул побриться первый раз в своей жизни в парикмахерской аэропорта Внуково в ожидании задержанного рейса, а после этого с горящим лицом и весь в ссадинах прилетел в Ригу, дав зарок, что никогда в жизни в парикмахерских более бриться не буду.
* * *
Иногда тексты хватаешь целиком, глаз даже не видит абзацев. А порой спотыкаешься на каком-нибудь непонятном предложении, и все: буквы плывут перед глазами, и в какой раз ни начинаешь читать, заколдованная фраза останавливает и отбрасывает назад, к начальному, еще понятному тексту…
Вот, скажем, я долго топтался на месте в одной публикации в Фейсбуке замечательного нашего драматурга, где он, осуждая прирастание Крымом, тем не менее сказал, что возвращать его России надо было, но — медленно. Через эту, невысокую для них, кочку перескочили все его комментаторы, а я как вкопанный остался стоять перед ней, так и не понимая: хорошо это или плохо — возвращать.
И, если хорошо, то чем же «медленнее и печальнее» хуже, чем «скорее и радостнее»?
А после этого, уже на другой странице, совсем увяз в драматическом обсуждении «режиссерского» участия в марше «Бессмертного полка».
То есть я все время легко доходил глазами до места, где встречал слово «постановка», а дальше не мог сделать ни шагу к строчке, где слово «постановка» приобретало какой-то зловещий и недобрый смысл.
Я честно пытался вспомнить все известные мне постановки, за которыми трудно было бы не заметить режиссера, и никак не мог сообразить, чем плохи те из них, в которых постановщик добился аншлага и невиданного участия в действии самой публики.
И разве может обойтись без режиссера хотя бы и маленький оппозиционный митинг?
Аргумент про отвлечение от насущных бед и дел любым праздником кажется довольно лукавым — поскольку праздник, по определению, представляется мне здоровее и приятнее, чем тризна. И если для него находится бесспорный повод, то отчего же нехорошо приготовиться к нему: сшить костюмы, изготовить реквизит и, чтобы не столкнуться на сцене, условиться о мизансценах?…
Конечно же, надо спросить у знакомого окулиста про эту особенность зрения — спотыкаться на отдельных знакомых мне словах. Возможно, это следствие ослабления аккомодационной функции глазной мышцы.
Но четкость почему-то избирательно пропадает на словах, за которыми вырастает тенью только упрямое сопротивление любому единению, любому примирению, любому празднику…
* * *
— Кто это там скребется, твою мать? — Здоровый голый мужчина наполовину высунулся из комнаты, которую я минут пять пытался открыть своей карточкой, каждый раз отзывавшейся красным огоньком в двери номера, расположенного этажом ниже.
Я обомлел. Значит, все эти четыре дня я методично менял ключ на рецепции, списывая неполадку то на соседство карточки с телефоном, то на несовершенство гостиничной техники.
Силы небесные, простите мне мою рассеянность! Я, кажется, способствовал развитию импотенции у мужика, которому еще жить и жить, когда прерывал своим ранним вторжением его самые сладкие утренние часы, ломясь после завтрака в чужую, полную волнующих тайн комнату…
Разве я виноват, что в предыдущей гостинице жил этажом ниже, а двумя днями раньше в светелке с точно таким же номером?
Мужик, конечно, восстановится от психотравмы, но что он успел подумать обо мне, узнав меня и услышав невнятный лепет про несосредоточенность?
Я больше не буду! Вернувшись домой и прежде чем открыть дверь, теперь всегда внимательно смотрю на кнопку лифта, затем на коврик перед дверью, а затем пытливо сверяю номер квартиры с пропиской в паспорте.
* * *
Дорожная дрема — это и есть мой главный сериал.
Сколько раз мне не везло просыпаться на самом интересном месте. Звоночками новых сообщений в WhatsApp’e, треньканием колокольчиков из социальных сетей стелется теперь обочина любого моего сна во время бесконечного путешествия по России.
Те, кто бывал на Кузнецком Алатау, все, кто хоть раз продолжил этот путь в горной Шории, знают, какими неслыханными красотами открывается путешественнику эта сибирская сторона.
Величественная явь за окном выступает продолжением волшебного сна, где и слепящая белизна, и пышность седого леса, и серебристый серпантин, виляющий между гор, — все представляется доброй сказкой, в которой просто не может быть дурного конца.
— Тормоз отпусти! Отпусти тормоз!!! Выводи рулем! — слышу я сквозь потревоженный каким-то вращением сон.
Вот оно, самое гадкое место любого моего сновидения: жизнь моя теперь во власти сердцебиения, которое я никогда не смогу унять, если не сумею проснуться.
Кажется на секунду, что погашенная водителем скорость вернет мне еще шанс увидеть все грядущие сны, лишь бы в этот раз не было больно, не было так безнадежно коротко — особенно сейчас, среди этой еще не рассмотренной толком красоты.
Машина на несколько секунд выровняла движение, а потом заскользила боком, поперек дороги, забирая влево, неотвратимо приближая конец самого тихого и нелепого сна.
Я не знаю, кого мне благодарить за это третье в моей жизни чудо спасения. Я не знаю, что крылось за новым предложением продолжить жизнь с белоснежного листа…
