Потом были остановившиеся машины, и участливые водители, и порванные тросы после неудачных попыток вызволить нас из кювета. Потом был легкий рывок, который вернул нас на дорогу, потом была жаркая болтовня в машине, а потом — внезапная тишина.
И уже не первое по счету начало новой жизни…
* * *
Однажды Лешу Колгана, с которым мы вместе играем в Театре мюзикла, во время съемок поселили в небольшом отеле с приметами особенного питерского шика: видом на мрачный колодец, образованный стенами соседних домов, бюстом Наполеона на отдельной полке и приятной ветхостью гостиничного имущества.
В первую же ночь Леша проснулся от симфонического грохота, который спросонья принял за стук в дверь. Тревожный вопрос: «Кто там?» — остался без ответа.
Стряхнув остатки сна, мой приятель услышал наконец стоны и команды соседки, терявшиеся поначалу в громыхании кровати. Он понял, что стены его злосчастной обители — всего лишь декорация из картона, и при известной ретивости эта декорация падет, не оставив никакого шанса на privacy по обе стороны зыбкой перегородки. За неделю Алексей узнал не только имена и предпочтения неутомимой парочки, но даже успел приноровиться к их строгому расписанию: ночное буйство без всяких перерывов продолжалось ровно с трех до пяти часов ночи.
За день до отъезда раздался звонок. Звонили с рецепции. Голос девушки в трубке был одновременно непреклонный и робкий:
— Господин Колган, ваши соседи жалуются, что вы очень громко разговариваете по телефону…
* * *
На Колыме папе в контору надо было звонить 2–68.
В букваре, на последней странице, у Хрущева был беленький телефон. У нас дома — черный. Если звонить домой из папиной конторы, нужно было громко сказать «пять шестьдесят». Тетенька говорила:
— Соединяю.
Телефоны с диском я увидел только в Орше, в доме у дяди Гесселя. Потом в Юрмале у нас появился такой же телефон, как завороживший меня белый аппарат на фотографии Хрущева в букваре. Мама говорила «цвета слоновой кости».
А когда от университета мы поехали в колхоз — там, на почте, я первый раз увидел, как телефонистки лихо втыкают в гнезда штыри от проводов.
В Москве вся молодость прошла в центре. На междугородном почтамте за горстку пятнадцатикопеечных монет я звонил к маме с папой в Юрмалу. А потом из уличного автомата — в Москонцерт: не ждут ли меня в каком-нибудь ЖЭКе или в красном уголке на чертовых куличках?
В Праге чуть не упал в обморок, когда увидел, что в будках спокойно лежат огромные телефонные книги. У нас тогда, наоборот, везде срезали даже телефонные трубки.
Однажды мы с Пашей Брюном переписывались в чате Скайпа. Я пожаловался на свою тогдашнюю мелодию в «Самсунге»:
— Она меня раздражает.
Паша отвечал мне:
— Знаешь эти понтовые телефоны Vertu?
— Да.
— Так вот, у них у всех — одинаковый звонок, флейта такая противная. Когда сидишь в каком-нибудь ресторане понтовом, и у кого-то этот Vertu звонит — и весь кабак кидается к сумкам и по карманам…
* * *
Я знал, что когда-нибудь мои истории попросятся наружу, хотя мне очень нравится перебирать воспоминания в одиночку. Это мои приватные монтажная и кинозал, где нет места для репортажей из сегодняшнего дня, который для меня всегда размыт и, увы, не представляет совершенно никакого интереса. Я всю жизнь был равнодушен к злобе дня и, возможно, поэтому всегда шарахался от сатиры.
Молодой человек с моей внешностью и документами на мое имя лет сорок назад весьма позавидовал бы мне сегодняшнему, а я, наоборот, болезненно завидую ему — еще неприкаянному и никому не известному.
Завтра зрители или массовка встретят меня куда приветливее, чем встречали того сутулого юношу, который страстно хотел всего, к чему нынче уже почти равнодушен я. Я буду много раз открывать бутылки шампанского в разных дублях, кидать разматывающиеся на лету клубочки серпантина в студии, затем выходить перед огромным залом родного Театра мюзикла и кланяться дружно встающей публике в конце спектакля, а потом опять ждать своих снов наяву, где можно невозбранно меняться местами с юношей, которому в той давней точке, где я вижу его, предстоящий путь, представляющийся мне теперь коротким, кажется еще таким безоблачным и бесконечно длинным…
* * *
Многие мои приятели, коллеги, знакомые, ставшие и его друзьями, обязаны ему жизнью.
Доктор Осипов — это отдельная глава в моей жизни. И хотя еще со времен спектакля «Я тебя больше не знаю, милый» в театре Вахтангова он называет меня «профессором» (так звали моего героя), настоящий профессор, конечно, он — хирург, онколог, доктор наук, ходячая энциклопедия, «поликлиника» и «неотложка» для таких же ипохондриков, как я.
Мой папа называл таких людей блестящими врачами. У Игоря пока ничего не блестит, кроме лысины, хотя наверняка после работы в «горячих точках» ему перепало каких-нибудь медалей — я никогда о них ничего от него не слышал.
Мы познакомились по медицинскому поводу, и с того дня, когда я покинул палату в 29-й больнице, где Игорь исправлял мне одну неприятную ошибку своего коллеги, которую тот совершил по печальной привычке некоторых врачей выпивать даже перед работой, — с того дня мы стали друзьями, умудрившись не поссориться, даже имея общий дачный забор.
Однажды он сказал телевизионщикам, что считает себя единственным человеком, который видел меня изнутри. Ну, это если забыть про его предшественника и, пожалуй, про его же товарища колоноскописта.
В этой шутке заключена доля истины — ему перепало от моей ипохондрии, от дилетантских вопросов о медицине. И даже от легких истерик по поводу немыслимых трат на дачу, которую мой директор образно называет костром.
На самом деле изнутри он видел столько моих знакомых, знаменитостей, которых я без сомнения отправлял к нему, зная, что он никогда не оставит в беде человека, которому выпало заболеть.
Теперь он главный хирург огромной онкологической клиники. Я, честно говоря, не завидую его участи: каждый день приходить на работу, чтобы добровольно сталкиваться с таким количеством горя и уметь вдохновляться азартом буднично возвращать людям жизнь.
Мне нечего делать на даче, кроме как ласкать и кормить бывших приютских собак Роню и Алку, которые живут на моей территории, но на попечении Игоря и Татьяны, пока там нет Игоря.
Однако вечером, когда Игорь возвращается домой, мы всегда садимся за общий стол: профессор, Таня, иногда мой директор Анатолий и я.
Толик, кстати, не устает повторять, что я везунчик, хотя сам незаметно делает так, чтобы наша общая работа выглядела только как мой персональный успех.
Но отчасти он прав. Конечно, я везунчик.
Кому еще так повезло с друзьями, как мне?
* * *
Кот Баюра гонялся за кузнечиками, потом терся об Алку, а в конце концов решил покакать в клумбе: сначала приготовил ямку, затем изящно присел и выдавил из себя, как из тюбика — и кузнечиков, и заграничный корм, и все, чем смог поживиться в один из неразличимо счастливых дней своей жизни. Потом аккуратно — из уважения к цветам — утрамбовал могилку погребенного кошачьего стула.
