«— Я сама передала письмо Ленина о национальностях, – сообщила она Беку.
— То есть сразу после того, как он продиктовал?
— Да. Могу вам рассказать. Только не записывайте… Второй раз (после разговора о яде) я обратилась к Сталину насчет письма о национальностях, которое продиктовал Владимир Ильич. Но тут я уже у него не была, а позвонила по телефону: «Товарищ Сталин, Владимир Ильич только что закончил письмо политического характера, в котором обращается к съезду. Я считаю нужным передать его в ЦК». Сталин ответил: «Ну, передайте Каменеву». (Они тогда были вместе.) Я так и сделала…
— А Сталину вы, Лидия Александровна, звонили не по поручению Владимира Ильича?
— Нет, Владимир Ильич об этом не знал.
— Почему же вы его не спросили?
— Мы вообще не задавали ему вопросов. Нельзя было его волновать.
— Но потом информировали его?
— Нет. Это его взволновало бы…
— Тогда почему же все-таки вы с ней [Крупской] не посоветовались?
— Я вообще не была в подчинении у Надежды Константиновны и не спрашивала ее разрешений.
— Но ведь письмо Ленина («К вопросу о национальностях или об «автономизации») было направлено против Сталина?
— Не только против него. Также и против Орджоникидзе и Дзержинского.
— Да, да, но главным был все-таки Сталин. И вы передаете ему. То есть заблаговременно вооружаете его… Но хоть бы посоветовались с Марией Ильиничной.
— А Мария Ильинична вообще ничем не распоряжалась. Все предоставляла Надежде Константиновне… Если бы Владимир Ильич был здоров, то он обязательно бы пригласил Сталина и поговорил бы с ним. А тут письмо заменило разговор.
— Почему же об этом ничего не сказано в дневнике дежурных секретарей?..
— Туда мы писали вовсе не то…
— А почему, Лидия Александровна, в дневнике ничего не записано о том, что Владимир Ильич продиктовал последнюю часть «завещания», то есть ту часть, где говорил о Сталине?
— Это было секретно. Поэтому я и не занесла.
— Но и предыдущие части тоже были секретными… А Володичева рассказывает, что и «завещание» ему было известно. Она сама, кажется, передавала. И Сталин сказал: «Сожгите».
— Володичева — больной человек. Ничего этого не было, – и неожиданно нервно: — Уходите, уходите с вашими вопросами!»
[1261]
Ленин диктовал активно в период с 23 декабря по 23 января, то есть ровно месяц. Затем в его работе наступил неожиданный и не случайный перерыв. 24 января он дал Фотиевой поручение «запросить у Дзержинского или Сталина материалы комиссии по грузинскому вопросу» и столкнулся с сильным противодействием Сталина и Дзержинского. Дзержинский кивал на Сталина, тот прятался за решение Политбюро. Ленин стал подозревать Фотиеву в двойной игре: «Прежде всего по нашему «конспиративному» делу: я знаю, что Вы меня обманываете». На ее заверения в противном он сказал: «Я имею об этом свое мнение».
В четверг, 25 января, Ленин спросил, получены ли материалы. Фотиева ответила, что Дзержинский приедет лишь в субботу. В субботу Дзержинский сказал, что материалы у Сталина. Фотиева послала письмо Сталину, но того, дескать, не оказалось в Москве. 29 января Сталин позвонил и сообщил, что материалы без Политбюро дать не может. Теперь уже Сталин начал подозревать Фотиеву в двойной игре: спрашивал, не говорила ли она Ленину «чего-нибудь лишнего, откуда он в курсе текущих дел?», потому что статья Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин» (законченная 23 января и уже прочитанная Сталиным), по мнению Сталина, «указывает, что ему известны некоторые обстоятельства». Фотиева заверила, что не говорила и не имеет «никаких оснований думать, что он [Ленин] в курсе дел». 30 января, узнав от Фотиевой об отказе Сталина выдать ему материалы комиссии Дзержинского, Ленин сказал, что будет настаивать на выдаче документов.
1 февраля Политбюро разрешило выдать материалы Фотиевой для Ленина, но при условии, что Фотиева оставляет их у себя для изучения (о чем просил ее Ленин) и доклад Ленину на эту тему без разрешения Политбюро делать не будет. Иными словами, материалы Политбюро выдало, но доступа к ним у Ленина нет, так как они находятся у сталинской шпионки Фотиевой. Фотиева, видимо по указанию Сталина, тянет время и заявляет Ленину, что для изучения материалов ей понадобится четыре недели
[1262].
Ленин начинал бой. Но и Сталин не бездействовал. За несколько дней до начала трагикомедии с материалами по грузинскому вопросу, 27 января, Сталин от имени Политбюро и Оргбюро ЦК разослал во все губкомы РКП закрытое письмо по поводу последних ленинских статей, подписанное членами Политбюро и Оргбюро: А.А. Андреевым, Бухариным, Дзержинским, Калининым, Каменевым, Куйбышевым, Молотовым, Рыковым, Сталиным, Томским и Троцким. Смысл письма заключался в том, что Ленин болен, что ему из-за переутомления не разрешено читать газеты и что он не принимает участия в заседаниях Политбюро и не читает протоколы; что ввиду невыносимости для Ленина состояния бездеятельности ему разрешено вести дневник, части которого он время от времени пытается публиковать в партийной прессе. Таким образом, закрытый циркуляр Сталина недвусмысленно давал партийному активу понять, что на выступления в печати больного и не осведомленного о происходящих событиях Ленина больше не следует обращать внимания
[1263]. Троцкий это сталинское письмо тоже подписал, подчиняясь партийной дисциплине, тем более что циркуляр Сталина как бы объективно констатировал факт болезни Ленина.
Неизвестно, получил ли Ленин об этом письме информацию, или же изоляция его, с одной стороны, и нежелание близких волновать — с другой, достигли такой степени, что о происках Сталина ему не сообщили. Однако не позднее 3 февраля Ленин получает от Фотиевой подтверждение того, что с ним запрещено разговаривать: «Владимир Ильич вызывал в 7 ч. на несколько минут. Спросил, просмотрела ли материалы. Я ответила, что только с внешней стороны и что их оказалось не так много, как мы предполагали. Спросил, был ли этот вопрос в Политбюро. Я ответила, что не имею права об этом говорить. Спросил: «Вам запрещено говорить именно об этом?» — «Нет, вообще я не имею права говорить о текущих делах». – «Значит, это текущее дело?» Я поняла, что сделала оплошность. Повторила, что не имею права говорить. Сказал: «Я знаю об этом деле еще от Дзержинского, до моей болезни. Комиссия делала доклад в Политбюро?» — «Да, делала, Политбюро в общем утвердило ее решения, насколько я помню». Сказал: «Ну, я думаю, что Вы сделаете Вашу реляцию недели через три, и тогда я обращусь с письмом»
[1264].
