Позиция Кюльмана в глазах военного руководства Германии не выглядела обоснованной. Так, вместе с кайзером и высшим военным руководством Кюльман считал, что Прибалтика должна быть отделена от России, поскольку в противном случае в будущей войне Германия окажется в невыгодном положении. Но согласие России на отделение Прибалтики требовало, по мнению Кюльмана, компромиссного решения всех остальных русско-германских вопросов, а не одного лишь военного давления на Россию, как то собирался делать Людендорф. Кюльман как политик понимал, что не все занятые военными территории можно будет удержать за собою и лучше отдать часть захваченного, но заключить прочный и реальный мир с советским правительством, чем рисковать свержением этого правительства и потерей, в результате, всех завоеваний в Бресте.
Между тем вопрос об окраинных государствах чуть было не привел к разрыву переговоров. После телеграммы Гинденбурга германская делегация дала понять советской стороне, что та неправильно истолковала первоначальное германо-австрийское заявление об отказе от аннексий и ошибочно посчитала, что «мир без аннексий отдаст им польские, литовские и курляндские губернии». Немецкая сторона указала, что «даже при условии заключения мира с нынешним русским правительством силы Четверного союза и дальше будут оставаться в состоянии войны» на Западном фронте «и поэтому немецкая сторона не может взять на себя обязательств» вывести войска из оккупированных русских территорий в определенный срок.
Немцы указали также, что Польша, Литва, Курляндия, Лифляндия и Эстляндия наверняка «выскажутся за политическую самостоятельность и отделение» от России (и так дали понять, что вопрос об отделении и оккупации германскими войсками этих территорий, собственно, уже предрешен)
[242].
По мнению германского Верховного главнокомандования, присутствие немецких войск в оккупированных провинциях должно было продолжаться несколько лет. Это крайне возмутило Иоффе, и под конец вечернего заседания 13 (26) декабря стало ясно, что стороны на грани разрыва. Кюльман, правда, дал понять, что не поддерживает требования германских военных и скорее уйдет в отставку, чем разорвет переговоры из-за разногласий по вопросу об аннексиях. Австро-венгерская делегация также намерена была подписать мир любой ценой. Вечером этого дня Чернин информировал германскую делегацию, что в случае разрыва немцами переговоров с большевиками Австро-Венгрия подпишет сепаратный мир
[243]. Чернин уведомил об этом Кюльмана в личном письме: «В дополнение к нашей вчерашней беседе я считаю своим долгом сообщить Вам, что имею четкий приказ от своего императора о том, что переговоры с Россией не должны потерпеть неудачу из-за наших требований. По этой причине, в случае неудачи Ваших усилий, я вступлю в сепаратные переговоры с русской стороной»
[244].
Утром 14 (27) декабря на совещании, где присутствовали Иоффе, Каменев и Покровский, с одной стороны, и Кюльман, Чернин и Гофман — с другой, М.Н. Покровский указал, что нельзя «говорить о мире без аннексий, когда у России отнимают чуть ли не 18 губерний». Гофман вновь возразил на это, что, пока война на Западе продолжается, немцы не могут очистить Курляндию и Литву, поскольку эти территории являются частью их военных ресурсов. После же окончания войны «судьба оккупированных областей должна быть решена на основании принципа самоопределения народов»
[245].
На дневном заседании, открывшемся в 17 часов, Иоффе потребовал поставить пункт об отказе от аннексий первым пунктом договора. Согласно советскому проекту Россия должна была вывести «свои войска из оккупированных ею областей Австро-Венгрии, Турции и Персии, а силы Четверного союза — из Польши, Литвы, Курляндии и других областей России». Населению этих областей в течение короткого, точно оговоренного времени должна была быть предоставлена «возможность принять полностью независимое решение о присоединении к тому или иному государству или об образовании самостоятельного государства», причем все иностранные войска должны были быть выведены. Германский проект однозначно предполагал признание Россией независимости Польши, Литвы, Курляндии, Эстляндии и Лифляндии; не требовал проведения референдума по вопросу об отделении этих территорий от России; оставлял открытым вопрос о выводе с этих территорий германских войск, настаивая, однако, на выводе русских. Все вышесказанное относилось и к Финляндии
[246].
На следующий день советская делегация заявила, что покидает Брест-Литовск, поскольку ранее предполагала, что «германцы просто откажутся от всей занятой ими территории или выдадут ее большевикам». 15 (28) декабря, на последнем перед новым (по нт. ст.) годом заседании, стороны договорились, правда, что в Бресте будет образована комиссия для разработки подробного плана оставления оккупированных областей и организации голосования. Это было временное решение проблемы, позволявшее обеим сторонам считать, что в переговорах наблюдается некоторый прогресс. После этого делегации разъехались по домам, чтобы доложить своим правительствам о ходе переговоров. Но не успели они уехать, как пришли тревожные для немцев (и радостные для советской стороны) сообщения сначала о беспорядках в Крейцнахе, где тогда находилась ставка германского главнокомандования, а затем в Берлине. А в первых числах января по н. ст. антигерманские демонстрации начались в Будапеште, и в германском консульстве демонстрантами были выбиты стекла.
Чернин был в панике, так как понимал, что в случае возникновения серьезных беспорядков большевики расценят их как начало революции и оборвут переговоры. Действительно, именно в эти дни Петроградское телеграфное агентство призвало германских солдат «не подчиняться приказам и сложить оружие». Немецкое правительство усмотрело в этих воззваниях большевиков «грубое и нетерпимое вмешательство» Советов в германские внутренние дела
[247], не исключая, что большевики уже не вернутся в Брест. В этом случае Центральные державы собирались объявить «перемирие прекращенным и стали бы выжидать», не заявляя об окончании переговоров.
