Хотя книга была выдержана в общепринятых для большевистского отношения к художественной литературе тонах, в ней отвергалось особое «пролетарское искусство». Точнее, автор признавал возможность создания «пролетарской культуры» в принципе, но полагал, что у рабочего класса не хватит времени на то, чтобы в переходную эпоху создать свою особую культуру. В сборнике звучали осуждающие нотки по адресу «диктатуры в сфере культуры». Троцкий приветствовал появление «попутчиков», то есть тех писателей и деятелей искусства, которые шли на сотрудничество с советской властью, не будучи ее сторонниками. Он давал им следующее определение: «Попутчиком мы называем в литературе, как и в политике, того, кто, ковыляя и шатаясь, идет до известного пункта по тому же пути, по которому мы с вами идем гораздо дальше». Изобретенный Троцким термин прочно вошел в обиход советского литературоведения и искусствоведения.
Кроме разделов о попутчиках и «пролетарской культуре» выделялись главы о «внеоктябрьской литературе», о футуризме и формальной школе, о партийной политике в искусстве. Более того, в книге высказывалась совершенно крамольная для большевистского социологизма идея, что художественные произведения следует судить по собственным законам искусства (а не по классовым критериям). Тут же, впрочем, автор переходил к противоположным критериям — политической полезности.
Внутренние противоречия книги «Литература и революция» служили свидетельством нестандартности эстетического мышления Троцкого, его избавления от примитивно-упрощенческого подхода к творениям человеческой мысли и души. Социал-демократическое центристское прошлое Троцкого подчас пробивалось наружу сквозь большевистскую оболочку. Отметим попутно, что в написанном в это же время (28 марта 1924 г.) письме крикливому литературному критику и борцу за «чистоту» пролетарской литературы Л. Авербаху
[73] Троцкий выступал с явной, хотя и несколько сдержанной защитой «попутчиков»: «Они не повернулись спиной к революции, они глядят на нее, хотя бы и косым взглядом. Они видят многое, чего мы не видим, и показывают нам это… Попутчик, хоть сколько-нибудь расширяющий поле нашего зрения, более ценен, чем художник-коммунист, который ничего не прибавляет к тому, что мы осознали и прочувствовали до него и без него»
[74].
В центре книги был раздел «Формальная школа поэзии и марксизм», предварительно помещенный в «Правде»
[75]. Хотя к формализму в области литературы и искусства Троцкий проявлял явно и решительно отрицательное отношение, допускал грубые выражения, характеризуя его, например, как «препарированный недоносок идеализма» или «скороспелое поповство», автор признавал научную ценность достижений формализма и обращал внимание только на наиболее полемически заостренные тезисы литературоведов В. Б. Шкловского и Р. Я. Якобсона (ставшего позже языковедом всемирного класса). Чуть позже во время полемики Шкловский осмелился бросить по адресу Троцкого дерзкие слова: «У вас армия и флот, а нас четыре человека. Так чего же вы беспокоитесь?»
[76] Кроме Шкловского и Якобсона речь шла о поэте и лингвисте А. Е. Крученых. У самого Шкловского из-за этой фразы возникли тогда проблемы с ОГПУ, которое поставило его на контроль. При случайной встрече с Троцким Шкловский не нашел ничего более подходящего, как попросить «дать ему что-нибудь, с чем он мог бы ходить спокойно». Троцкий будто бы написал ему записку: «Такой-то арестован мною и никаким арестам больше не подлежит»
[77].
Многие разделы и фрагменты книги Троцкого были посвящены творчеству отдельных писателей (С. Есенина, Вс. Иванова, В. Маяковского). С Есениным Троцкий познакомился летом 1923 г. Нарком произвел на эмоционального поэта самое великолепное впечатление. Есенин даже называл Троцкого «идеальным типом человека»
[78]. Троцкий, видимо, тоже тепло относился к Есенину. 20 января 1926 г., после гибели поэта, он опубликовал в «Правде» и «Известиях» глубоко сочувственную статью «Памяти Сергея Есенина», в которой пытался объяснить, обусловить и оправдать крестьянские интонации в лирике поэта, его отчаяние в связи с разрушением сельских идеалов, приведшее к самоубийству. Первые и последние строки статьи Троцкого были проникнуты неподдельным чувством горя, обычно не свойственным большевистским руководителям, да и не слишком характерным для самого Троцкого: «Мы потеряли Есенина — такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего. И как трагически потеряли! Он ушел сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом, — может быть, со всеми нами. Поразительны по нежности и по мягкости эти его последние строки! Он ушел из жизни без крикливой обиды, без ноты протеста, — не хлопнув дверью, а тихо прикрыв ее рукою, из которой сочилась кровь… И в нашем сознании скорбь острая и совсем еще свежая умеряется мыслью, что этот прекрасный и неподдельный поэт по-своему отобразил эпоху и обогатил ее песнями, по-новому сказавши о любви, о синем небе, упавшем в реку, о месяце, который ягненком пасется в небесах, и о цветке неповторимом — о себе самом».
