Трудно было ярче и непосредственнее выразить глубокую человеческую боль в связи с понесенной утратой. Искренность Троцкого становилась особенно очевидной при сравнении его некролога со статьей о Есенине «интеллигентного» и «образованного» Бухарина, опубликовавшего в редактируемой им «Правде» статью на смерть Есенина «Злые заметки», в которой он обрушился на покойного поэта с самыми тяжкими обвинениями, заявив уже в первых строках, что «есенинщина — это самое вредное, заслуживающее настоящего бичевания явление нашего литературного дня»
[79]. Это был очевидный ответ сталинского большинства на теплую статью Троцкого. Троцкого пытались дискредитировать еще и с литературного фланга
[80].
Особое внимание Троцкий уделил поэзии А. А. Блока. Имея в виду поэму «Двенадцать», Троцкий утверждал, что Блок создал «самое значительное произведение нашей эпохи». Признание тем более важно, что критик-нарком представлял себе истинный характер этого произведения. В книге говорилось: «Блок дает не революцию и уж, конечно, не работу ее руководящего авангарда, а сопутствующие ей явления… по сути, направленные против нее…
[81] Для Блока революция есть возмущенная стихия»
[82].
Одна из глав книги была посвящена творчеству Б. А. Пильняка, которого в высших партийных кругах рассматривали чуть ли не как контрреволюционера
[83]. Троцкий же приветствовал произведения писателя и заключал: «Талантлив Пильняк, но и трудности велики. Надо ему пожелать успеха»
[84]. В связи с преследованием цензурой произведений Пильняка Троцкий 15 декабря 1923 г. обратился к Луначарскому с официальным письмом, где поставил риторический вопрос: «Что же творит наша милая, но слишком богомольная цензура?»
[85]
Следует отметить, что даже к тем писателям, творчество которых было ему совершенно чуждо и в политическом и в культурном смысле, Троцкий не просто относился терпимо, но, в отличие от других высших большевистских функционеров, стремился им помочь. Характерно в этом плане его отношение к писателю Ф. К. Сологубу, с которым Троцкий был знаком с 1911 г., встречался с ним в Мюнхене. Гротескно-сатирический роман Сологуба «Мелкий бес» Троцкому очень не нравился. Тем не менее он несколько раз сочувственно откликался на просьбы писателя, находившегося в крайне бедственном положении. По просьбе Сологуба Троцкий просил пересмотреть решение ВЧК о запрете ему выезда за границу, содействовал предоставлению ему дачи, предпринимал меры для охраны его квартиры в Петрограде, даже ходатайствовал о льготном билете писателю из Костромы в Петроград
[86], наконец, сочувственно отнесся к идее В. П. Полонского
[87], руководившего литературно-издательским отделом Политуправления Красной армии, оказать Сологубу материальную помощь.
По просьбе того же Полонского помощь была оказана также живописцу Б. М. Кустодиеву, который, хотя и придерживался в целом реалистической манеры, отдавал дань модернистским течениям, чего Троцкий не одобрял. В последние годы жизни Кустодиев был разбит параличом, находился в почти катастрофическом материальном положении. Узнав об этом, Троцкий распорядился оказать ему скорейшее материальное содействие. «Опыт с Кустодиевым показал, — писал Полонский Троцкому в июне 1924 г., — что из всех влиятельных товарищей Вы один приняли его дело близко к сердцу. Благодаря Вашему содействию удалось облегчить его положение»
[88].
Еще раньше, в августе 1922 г., накануне отъезда за границу поэта Бориса Леонидовича Пастернака, который отбывал в Германию по официальному разрешению, Троцкий пригласил его к себе, дав получасовую аудиенцию, которая была больше похожа на допрос. Биограф Пастернака Д. Быков пишет: «Это был первый контакт Пастернака с партийным чиновником такого уровня. Накоротке с Троцким была Рейснер, с которой Пастернак был на «ты»; однако лично разговаривать с вождями ему доселе не случалось. Стратегию он с самого начала выбрал безупречную — разговаривал с вождем очень просто, отвечал, как всегда, туманно. Троцкий спросил, не планирует ли Пастернак остаться за границей. Пастернак горячо — и вполне искренне — заверил, что вне России себя не мыслит. Впрочем, утешил его Троцкий, скоро ведь революция шагнет и в Германию, и повсюду… А почему, спросил он, вы не откликаетесь на события текущего момента? Пастернак принялся объяснять, что «Сестра моя жизнь» и есть самый актуальный отклик, что об этом даже пишут — книга революционная, а ничего революционного в ее тематике нет; революция, говорил он, призвана дать прежде всего свободу индивидууму. Разве не так? Троцкий кивнул, в его концепцию это вписывалось. А если так, продолжал Пастернак, то лирика и есть наивысшее проявление индивидуальной свободы… расцвет личности… Троцкий благосклонно отпустил его»
[89].
Отпустил, потому что не в состоянии был вести диалог с Пастернаком: они находились на разных культурных уровнях. В начале 1927 г. Троцкий пригласил к себе в Главконцесском группу писателей, входивших в так называемый ЛЕФ (Левый фронт) или близких к нему. Среди присутствовавших оказался Пастернак. Лев Давидович вспомнил как бы незаконченный прошлый разговор, начатый во время предыдущей встречи, и, желая продолжить с Пастернаком дискуссию о революции, не очень деликатно спросил, искренне ли Пастернак писал поэмы «Девятьсот пятый год» и «Шмидт» (которые в творчестве Пастернака конечно же выделялись прежде своей неискренностью). Пастернак даже опешил от такой прямолинейной постановки вопроса: «Ну, знаете, на такие темы я не разговариваю даже с близкими родственниками!»
[90]
