В статье «О философских тенденциях бюрократизма»
[921] Троцкий сформулировал концепцию возникновения «рабочей бюрократии» как социальной базы режима Сталина. Это была наиболее значительная теоретическая работа Троцкого периода ссылки. В статье давался в целом объективный анализ происхождения и развития большевистской бюрократической системы и ее идеологического обеспечения. Правда, Троцкий, упрекая Сталина и его придворных авторов в том, что они подбирают цитаты так же, как «попы всех церквей подбирают тексты применительно обстоятельству», забывал, что этот обоснованный упрек мог быть в точно такой же степени отнесен к нему самому, причем даже к этой его статье. Но самостоятельный анализ у Троцкого преобладал, разумеется, в узких пределах большевистской парадигмы.
Он полагал, что философскую базу советского бюрократизма составляют «осколки» марксизма, некоторые установки меньшевизма и народничества, не придя еще к выводу, что никакой, собственно говоря, «философии» у советско-большевистского руководства не было, что оно, следуя сталинскому курсу, действовало исключительно в пределах сиюминутной политической и даже личной выгоды, руководствовалось чисто прагматическими соображениями, которые пропагандистский аппарат удобно оправдывал различными диалектическими изысками, весьма удобными псевдофилософскими категориями, среди которых находились те самые «осколки» марксизма, в котором, кстати, философии тоже было мало.
Троцкий считал, что бюрократия не является ни сложившимся самостоятельным классом, ни классом, находившимся в стадии формирования, что это «часть общества», которая стремится не дать себя в обиду. «Если разные части и прослойки класса ведут нередко ожесточенную борьбу из-за своей доли в доходе и во власти, то тем более это касается бюрократии, которая представляет собой наиболее организованную и централизованную часть гражданского общества… И рабочая бюрократия не составляет изъятия из этого общего определения». В таком определении бюрократии Троцкий был значительно ближе к исторической истине, нежели многочисленные поздние советологи, считавшие советскую бюрократию «господствующим классом» тоталитарного общества, не уточняя, что бюрократия, как и остальные группы населения, была исполнительницей воли одного или нескольких диктаторов и подвергалась таким же ограничениям и репрессиям, как и остальные группы населения.
«Каждый отдельный бюрократ, — писал Троцкий, — склонен рассматривать диктатуру как ангела-хранителя, стоящего за его спиной». Троцкий полагал, что пролетарская диктатура в СССР все еще сохраняется, но деформируется бюрократическим слоем. О степени презрения автора статьи к Сталину можно судить хотя бы по следующему высказыванию: «Внешне бюрократическая бесцветность его речей и статей… мало прикрывает его задыхающуюся ненависть ко всему, что превосходит его уровень… Сталинская мысль, как скорпион, нередко ранит себя самое ядовитым хвостом в голову». Правда, Троцкий не ставил вопроса о том, насколько соответствовала эта риторика реальным замыслам генсека, действительно ли она свидетельствовала о посредственности сталинского ума, как полагал Троцкий, или же была средством не столько выразить, сколько скрыть реальные планы. Сталин, как показало будущее, был значительно более сложным историческим персонажем, нежели тот образ, который рисовал в своем сознании Троцкий.
Проблемам международного положения была посвящена статья «Пакт Келлога и борьба за мир. (Несколько беглых замечаний)», написанная в декабре 1928 г.
[922] Здесь Троцкий формулировал и полностью одобрял двойственный и по существу лицемерный характер советской внешней политики: агрессивный по линии Коминтерна и «соглашательский», то есть основанный на мирном сосуществовании государств с различными социальными системами, по линии Наркоминдела. Жестко критикуя конкретные проявления этой политики, Троцкий сдержанно и с оговорками одобрял присоединение СССР к пакту Бриана — Келлога об отказе от войны как средстве национальной политики
[923]. В этом одобрении пакта Троцкий, видимо, был не менее лицемерен, чем ставившие под договором свою подпись советские руководители. Даже формальное одобрение акции правительства СССР он превратил в средство сокрушительной критики всей внешней политики Сталина. Троцкий оценивал пакт как двойную дипломатическую петлю, которую ведущие капиталистические державы одним концом набрасывают на более слабые государства, а другим — на народы своих собственных стран. В конечном итоге пакт Бриана — Келлога у Троцкого превращался в пакт Келлога, ибо выгоден был этот договор, по мнению Троцкого, только США: «Пакт о ненападении есть в действительности пакт о таком ненападении, которое протекало бы в обстановке, наиболее благоприятной для буржуазии Соединенных Штатов и тех государств, которые будут действовать с ней заодно. Наиболее благоприятной будет та обстановка, при которой наиболее окажутся обмануты народные массы Соединенных Штатов, а по возможности и других стран. Истолкование «нападения» и ответственности за него будет принадлежать буржуазии тех стран или той страны, в руках которой окажется наибольшее количество газет, кабеля, радио, пароходов, а главное — золота. Отсюда ясно, что пакт Келлога в такой же мере может быть рассматриваем в качестве гарантии мира, как и Лига наций, которую он перекрывает, чтобы «контролировать» ее».
Троцкий предрекал наступление «мировой сверхвойны», в которой должен был решаться вопрос о господстве Соединенных Штатов. И в этом он оказался отчасти прав. Новая война оказалась действительно «сверхвойной», и США вышли из нее непобедимой мировой державой. Но возникла война совсем не по вине Соединенных Штатов и не для того, чтобы решать вопрос о величии Америки. Рассуждения же Троцкого о газетах, радио и пароходах в преддверии Второй мировой войны были достойны лишь пера наивного школьника XIX века, но не политика XX. «Могло ли вообще в таком случае советское правительство подписать пакт Келлога? — спрашивал Троцкий, предусмотрительно убрав из названия этого документа фамилию второго инициатора, Бриана. — Решать этот вопрос безусловно отрицательно, на основании одной лишь принципиальной характеристики пакта как злостно империалистического замысла было бы неправильно. Тогда пришлось бы сделать вывод, что одинокое рабочее государство вообще не может подписывать никаких соглашений с империалистскими правительствами».
Он приходил к очень удобному для себя выводу, что единственной мотивировкой подписания документа, допустимой с точки зрения «революционно-пролетарской политики», могло быть только крайнее ухудшение международного положения СССР и резкое усиление военной опасности. В этом случае «мы выигрываем новую отсрочку, которую мы используем для разоблачения пакта и вообще для укрепления нашего международного положения». Подписывать пакт ради новой отсрочки, разоблачения пакта и укрепления международного положения — все это слишком напоминало Троцкому недавнее прошлое: ленинскую брестскую передышку. Но назвать подписание важного международного договора очередной «передышкой» Троцкий все-таки счел неуместной выдачей советской государственной тайны, граничащей с государственной изменой. Восприятие Троцким внешней мировой политики застыло на 1914–1918 гг. Ко всему последующему развитию человечества в 1928 г. он готов был применять лишь те принципы, которые открыл и сформулировал для себя в 1918-м.
