Пока длились «переговоры» Буланова с Москвой, поезд остановился на глухой ветке. «Так проходит день за днем. Число консервных жестянок вокруг поезда растет. Вороны и сороки собираются все большими стаями на поживу. Дико, глухо. Зайцев здесь нет: осенью их скосила грозная эпидемия. Зато лисица проложила свой вкрадчивый след к самому поезду», — вспоминал Троцкий, в котором в те напряженные дни не угасал азарт охотника
[952]. Прибыли младший сын Сергей и жена Льва Анна. Им обоим предстояло расстаться со своими близкими навсегда. Сергей, не увлекавшийся политикой, не хотел отказываться от своих научно-технических планов и твердо решил не следовать за родителями. Анна не планировала отправляться за границу, так как в Москве оставался годовалый сын Лев, названный, как и его отец, в честь деда. Почему-то считалось, что в Москве будет спокойнее и безопаснее, чем в Турции.
Очень трудно судить, какие мысли бродили в голове Льва Львовича Седова, когда он расставался со своей женой и покидал только недавно родившегося сына Люлика. Понимал ли он, что эта разлука навсегда? Если не понимал до конца, то должен был, по крайней мере, предполагать подобное в качестве вполне возможного варианта. Судя по немногим письмам, полученным Львом Седовым от жены в эмиграции, она не возражала против расставания. Тем не менее она горько сожалела о разлуке: «Что ты имеешь в результате? — писала она в одном из недатированных писем, видимо 1932–1933 гг. — Ты разбил только свою и нашу с Люликом жизнь»
[953].
Что же касается дочери Льва Давидовича Зинаиды, оставшейся после смерти Нины единственной дочерью Троцкого, то она узнала о высылке Троцких, скорее всего, только задним числом. Зинаида страдала туберкулезом легких и психической неуравновешенностью. Лев Давидович не хотел усложнять ситуацию неизбежными истериками дочери. Это было не для его нервов.
После двенадцати суток пребывания на глухом полустанке недалеко от Ряжска поезд наконец двинулся дальше. Между Наркоматом иностранных дел СССР и внешнеполитическими ведомствами Турции было к этому времени достигнуто устное соглашение о том, что Троцкий под фамилией Седов, на которую был выписан заграничный паспорт, будет принят в этой стране «на лечение» на неопределенно долгое время. Это была наиболее удобная формула, устраивавшая обе стороны, так как дипломатично избегала упоминания о существе дела — высылке из СССР политического противника Сталина и известного в мировом масштабе революционера. С турецкими властями было договорено, что первое время Седов будет проживать в помещении советского консульства в Константинополе с условием, что не будет вмешиваться во внутренние дела Турецкой республики.
В ночь на 10 февраля поезд Троцкого прибыл в Одессу. Перед этим Льву Давидовичу сообщили, что он и сопровождавшие его лица будут отправлены в Турцию на пароходе «Калинин», но небольшой «Калинин» настолько прочно застрял в прибрежных льдах, что ледоколы не смогли освободить его, и в качестве транспортного средства пришлось остановиться на более крупном пароходе, по иронии судьбы носившем отчество Ленина: «Ильич». Троцких срочно перегрузили на корабль, где они были единственными пассажирами, и Буланов передал опеку над опасным узником другому сотруднику ОГПУ — Ф. П. Фокину, занимавшему в это время должность начальника паспортного отдела Главного управления милиции. Сам Буланов тоже отправился с Троцкими в путешествие по Черному морю, но уже в качестве наблюдателя. Вначале дорогу прокладывал ледокол, затем, по мере отдаления от Одессы, море очистилось от льда, и пароход беспрепятственно двинулся к турецкому берегу. 12 февраля «Ильич» вошел в Босфор. При приближении к Константинополю, который вскоре будет переименован в Стамбул, Троцкий передал Фокину официальный письменный документ, из которого следовало, что Троцкий опасался за свою жизнь. Ему трудно было предположить, что Сталин высылает его с семьей на свободу. Он ожидал в Турции либо немедленной над собой расправы, либо тюремного заточения: «Согласно заявлению представителя коллегии ГПУ Буланова, Вы имеете категорическое предписание, невзирая на мой протест, высадить меня путем применения физического насилия в Константинополе, т[о] е[сть] передать в руки Кремля и его агентов. Выполнить это поручение Вы можете только потому, что у ГПУ (т[о] е[сть] у Сталина) имеется готовое соглашение с [президентом Турции] Кемалем
[954] о принудительном водворении в Турции пролетарского революционера объединенными усилиями ГПУ и турецкой национально-фашистской полиции
[955]. Если я вынужден в данный момент подчиниться этому насилию, в основе которого лежит беспримерное вероломство со стороны бывших учеников Ленина (Сталин и К°), то считаю в то же время необходимым предупредить Вас, что неизбежное и, надеюсь, недалекое возрождение Октябрьской революции, ВКП, Коминтерна на подлинных основах большевизма даст мне раньше или позже возможность привлечь к ответственности как организаторов этого термидорианского представления, так и его исполнителей»
[956].
Вслед за этим весьма резким письмом он подготовил еще одно, которое вручил турецкому полицейскому офицеру, поднявшемуся на борт парохода для проверки документов. В письме, адресованном президенту Турции, говорилось: «Милостивый Государь, у ворот Константинополя я имею честь известить Вас, что на турецкую границу я прибыл отнюдь не по своему выбору и что перейти эту границу я могу лишь подчиняясь насилию. Соблаговолите, господин президент, принять соответственные мои чувства»
[957].
Советским агентам в Константинополе удалось раздобыть заявление Троцкого президенту Турции на турецком языке. Текст был переведен на русский, отправлен в Москву и включен Иностранным отделом ОГПУ в сводку, представленную председателю ОГПУ Менжинскому. Одновременно сообщалось, что состоялась беседа Троцкого с начальником полиции Константинополя, которому Троцкий заявил, что слова о насилии относятся не к турецким, а к советским властям и что Троцкий никаких претензий к туркам не имеет
[958].
