Возможно, сказывался уже не молодой возраст Троцкого: ему пошел шестой десяток. В еще большей степени на образ его жизни влияли условия, на которых он был принят Турцией: отказ от политической деятельности. К подобному поведению Лев Давидович стал постепенно привыкать уже в ссылке, но тогда считал свое положение временным. Теперь же у него начинало складываться впечатление, что высылка — надолго. И он стал воспринимать новые условия своего существования не просто терпеливо, а даже с некоторым удовлетворением. «Принкипо — остров покоя и забвения, — писал он в дневнике. — Мировая жизнь доходит сюда с запозданием и в приглушенном виде… На Принкипо хорошо работать с пером в руках, особенно осенью и зимой, когда остров совсем пустеет и в парке появляются вальдшнепы»
[1008].
Особенно приятно Троцкому было то, что он здесь имел возможность беспрепятственно выходить в море на рыбную ловлю, которую, как и охоту, уже много лет считал неотъемлемой частью своей жизни. Не удовлетворив прежде всего свой охотничий и рыболовный азарт, он почти не был в состоянии выступать, садиться за стол или вести политические беседы. Для него это было средство и сосредоточиться, и добавить адреналин, что особенно было важно при сидячем образе жизни. Охотиться на Принкипо на крупную дичь было невозможно: и запрещено, и негде. Разрешалась только охота на пернатых, и этим правом Троцкий пользовался, разбавляя охоту рыбной ловлей. В октябре 1932 г. он писал своему американскому корреспонденту профессору факультета славянских языков Калифорнийского университета Александру Кауну: «Погода здесь стоит прекрасная. Стреляю перепелов и ловлю рыбу. Скоро пойдет в большом количестве скумбрия»
[1009]. А Наталья, сообщая сыну о болезни Троцкого и о том, что он поправляется, прибавляла в декабре 1932 г.: «Но на рыбную ловлю, к сожалению, все еще не ездит. Это большой минус для него. Без рыбной ловли нет отдыха»
[1010].
Дневниковые записи, посвященные вылазкам в Мраморное море, поистине поэтичны. Троцкий буквально с упоением рассказывал о своем «незаменимом наставнике» юном уроженце Принкипо греке Хараламбосе, с которым он вместе рыбачил и с которым сдружился, несмотря на то что мир этого юноши был «описан радиусом примерно в 4 километра вокруг Принкипо». Он не знал грамоты, но зато знал свой мир и «прекрасную книгу Мраморного моря читал артистически». С гордостью, наверное ничуть не меньшей, чем во время Гражданской войны, Троцкий рассказывал о тех победах, которые одерживал в рыбачьей лодке. С явным удовольствием он записывал подробности: «Ловля сетями, как промысловая, считается недостойной свободного артиста. Поверхностный и ложный взгляд! Ловля сетями есть высокое искусство. Надо знать место и время для каждого рода рыбы. Надо уметь расположить сеть полукругом, иногда кругом, даже спиралью, применительно к конфигурации дна и десятку других условий. Надо опустить сеть в воду бесшумно, быстро развязывая ее по ходу лодки. Надо, наконец, — не последнее дело — загнать рыбу в сеть. Это делается ныне так, как делалось 10 и более тысяч лет тому назад, при помощи швыряемых с лодки камней. Заградительным огнем рыба загоняется в дугу, потом в самую сеть. В разное время года, при разном состоянии моря нужно для этого разное количество камней. Запас их приходится время от времени обновлять на берегу. Но в лодке имеются два постоянных камня на длинных шнурах. Надо уметь метать их с силой и сейчас же быстро извлекать из воды. Камень должен упасть близко возле сети. Но горе, если он угодит в самую сеть и запутается в ней: Хараламбос покарает уничтожающим взглядом — и он прав»
[1011].
Далее Троцкий столь же подробно передавал свои инструкции, точнее, инструкции Хараламбоса будущим рыбакам, причем чувствовалось, что, зная о предстоящем отъезде, он с глубокой жалостью расставался с Мраморным морем. Последняя запись на Принкипо завершалась следующими словами: «Сегодня утром ловля была плоха: сезон кончился, рыба ушла на глубину. К концу августа она вернется. Но Хараламбос будет ее ловить уже без меня. Сейчас он внизу заколачивает ящики с книгами, в полезности которых он, видимо, не совсем убежден. Сквозь открытое окно виден небольшой пароход, везущий из Стамбула чиновников на дачу. В библиотечном помещении зияют пустые полки. Только в верхнем углу, над аркой окна, продолжается старая жизнь: ласточки слепили там гнездо и прямо над британскими «синими книгами» вывели птенцов, которым нет никакого дела до французской визы»
[1012].
Облик и некоторые манеры Троцкого в этот начальный период эмиграции запечатлел его многолетний преданный секретарь Ян ван Хейженоорт, человек наблюдательный и способный сравнительно объективно оценивать личность своего шефа. Впечатления 1932 г. он позже передавал так: «Живость его жестов и одухотворенность его речи привлекала к нему немедленный интерес. Прежде всего, обращали внимание на его лоб, высокий и прямой, искусственно не увеличенный лысиной. А вслед за этим его глаза, голубые и глубокие, со взглядом сильным и уверенным в этой силе». По словам Яна, Лев Давидович говорил со всеми ясно и отчетливо, но испытывал чувство раздражения, слушая скомканную и торопливую речь других. Беседуя с визитерами в своем кабинете, он вскоре начинал жестикулировать, помогая себе говорить жесткими, широкими взмахами руки
[1013].
Хейженоорт вспоминал, что Троцкий любил давать окружающим всевозможные шутливые клички, отражавшие, по его мнению, те или иные свойства или занятия данного человека. Самого Яна он как-то прозвал «молоканом» (по названию русской религиозной секты), так как по утрам он предпочитал чаю молоко. Позже ему же была присвоена кличка «технократ», ибо он пытался установить во дворе виллы водяной насос. Наконец, в связи с переговорами в Стамбуле касательно визы на въезд во Францию Ян получил «звание» министра иностранных дел
[1014].
Примерно за полтора месяца до отъезда во Францию Троцкий дал интервью Жоржу Сименону, молодому, но уже известному своими первыми романами о комиссаре Мегрэ французскому писателю и журналисту. Текст интервью сопровождался яркими описаниями Принкипо, пейзажей острова, его быта. «Воздух, вода, листва, небо — все охвачено таким спокойствием, такой неподвижностью, что кажется, будто, проходя, я разрываю солнечные лучи». Сам Троцкий тоже произвел на Сименона впечатление спокойствия и безмятежности. Через несколько дней интервью, посвященное в основном вопросам диктатуры и демократии, войны и мира, было опубликовано в двух номерах газеты «Пари-суар»
[1015]. Тем временем пора провинциального умиротворения Троцкого завершалась. Предстояли многочисленные сложные, нервные, опасные перипетии во Франции, Норвегии и, наконец, в Мексике.
