Троцкий отлично понимал, что борьба за власть и за правильный, с его точки зрения, политический курс еще не завершена, но без должных к тому оснований он считал себя победителем на данном этапе схватки. Он стремился закрепить занятую позицию новым циклом выступлений. В то же время он убеждался, что сделать это будет не просто, ибо одновременно с принятием компромиссной резолюции высшие партаппаратчики продолжали нападки на его взгляды и на него лично. Как раз накануне принятия названной резолюции Сталин, выступавший на собрании партактива Краснопресненского района Москвы, получил записку: «Скажите, какое основание имеет слух в среде партийцев о каком-то письме тов. Троцкого? Каково его содержание? Довольно секретов. Сообщите». В ответ Сталин сначала заявил, что содержание этого документа по решению пленумов ЦК объявлено секретным, но вслед за этим якобы разгласил партийную «тайну», умышленно дезинформировав своих слушателей: «Переходить через известную грань дискуссии — это значит создать фракцию, это значит расколоть правительство… Это значит погубить советскую власть… На этом основании пленумы ЦК и ЦКК осудили товарищей».
Троцкий выступил с протестом, указав, что Сталин не имеет права самолично решать, что можно, а что нельзя говорить, раз содержание объявлено секретным. Вопрос обсуждался на Политбюро, которое одобрило поступок Сталина. Собственно, именно тогда Зиновьев в записке несколько параноидального характера предложил сталинскому большинству сплотиться для дальнейшей борьбы с Троцким: «Они действуют по всем правилам фракционного искусства. Если мы немедленно не создадим своей настоящей архисплоченной фракции — все пропадет. Я предлагаю этот вывод сделать в первую очередь. Я предлагаю завтра (в воскресенье) собраться специально по этому вопросу, — может быть у Сталина за городом или у меня. Промедление смерти подобно»
[43].
Разумеется, вечно паниковавший Зиновьев, призывая, вопреки решению X съезда, формально зафиксировать создание фракции, которая и так существовала в действительности, весьма преувеличивал опасность, нависшую со стороны Троцкого. Но теоретически угроза того, что после временного перемирия Троцкий может, перейдя в наступление, овладеть положением и повести за собой значительную часть партактива, бесспорно сохранялась. Поэтому на записке Зиновьева появились подписи Сталина, Томского, Каменева и Рыкова, засвидетельствовавшие согласие с Зиновьевым. По всей видимости, конспиративное совещание сталинской группы состоялось, хотя никаких сведений о нем в источниках нет.
Именно в этих условиях Троцкий 8 декабря написал статью «Новый курс. (Письмо к партийным совещаниям)», в котором развивал основные положения резолюции от 5 декабря. Впрочем, делал он это достаточно хитро, не выдвигая каких-либо принципиально новых предложений. Главным было требование замены «оказенившейся и обюрократившейся части партаппарата свежими силами, тесно связанными с жизнью коллектива или способными обеспечить такую связь». «Новый курс» должен был «начаться с того, чтобы в аппарате все почувствовали, снизу доверху, что никто не смеет терроризировать партию». Кто мог «терроризировать партию», было ясно уже всем партийцам, даже не очень грамотным, — сталинское большинство в партруководстве.
С задержкой в три дня, 11 декабря, Бухарин, являвшийся главным редактором «Правды», решился опубликовать письмо Троцкого в форме статьи
[44]. Видимо, сделано это было по согласованию со Сталиным, потому что уже 13 декабря в «Правде» появилась передовая статья «Наша партия и оппортунизм», написанная Бухариным. Весь ее полемический запал был направлен на то, чтобы представить Троцкого в качестве «оппортуниста». Бухарин вспоминал и его антибольшевистское прошлое, и якобы неизбежную связь этого прошлого с настоящим, и то, что статья Троцкого будто бы противоречила резолюции Политбюро, хотя Троцкий предал гласности положения своего письма от 8 декабря под предлогом, что на них была основана резолюция Политбюро.
Троцкий обвинялся Бухариным также в том, что стремился подорвать авторитет центральных учреждений партии, в которых громадное большинство принадлежало ученикам Ленина. И пока Троцкий обдумывал, как отвечать на статью Бухарина и что это означает, в «Правде» 15 декабря появилась статья Сталина под очень длинным заголовком: «О дискуссии, о тов. Рафаиле, о стать ях тт. Преображенского и Сапронова и о письме тов. Троцкого». Сталин пытался связать выступления Троцкого с позицией других оппозиционеров, причем нарочито и пренебрежительно отодвигал Троцкого на последнее место в списке
[45].
Дискуссия разгорелась с новой силой. Но теперь она уже не находилась под покровом глубокой секретности, а вышла на поверхность. Следовали новые и новые заявления Троцкого, Бухарина, «тройки», диспуты на партсобраниях и всевозможных совещаниях и съездах, в которых, однако, Троцкий не принимал участия в связи с продолжавшейся болезнью.
17 декабря было принято и на следующий день опубликовано в «Правде» постановление Политбюро, которое в очередной раз носило лицемерный, двойственный характер
[46]. С одной стороны, впервые в отношении сторонников Троцкого употреблялся термин «оппозиция», которая, мол, использовала выступление Троцкого для обострения внутрипартийной борьбы. С другой стороны, высказывалось убеждение, что несогласие с Троцким имеется только «в тех или иных отдельных пунктах», а предположение, будто работа Политбюро ЦК, партийных и государственных учреждений возможна «без активнейшего участия тов. Троцкого», объявлялось злостным вымыслом. В заключение постановление Политбюро указывало на стремление сделать все возможное, чтобы «дружная работа была обеспечена и впредь». В том же духе было написано обращение Петроградской партийной организации, опубликованное в том же номере «Правды». Похоже, что все эти тексты подготовил Зиновьев.
18 декабря Троцкий написал письмо в редакцию «Правды»: «Я не отвечаю на некоторые специфические статьи, появившиеся за последнее время в «Правде», так как полагаю, что это более соответствует интересам партии и, в частности, ведущейся ныне дискуссии о «Новом курсе». На следующий день этот коротенький текст был опубликован в «Правде» с комментариями редакции (Бухарина) о том, что она готова «в любую минуту» предоставить Троцкому свои страницы для ответа»
[47].
Трудно понять, насколько Бухарин писал искренне. В верхах существовала известная растерянность, о чем свидетельствует выступление того же Зиновьева на партконференции Краснопресненского района Москвы 16 декабря
[48]. Вся его речь состояла из малосвязанных демагогических фраз очень общего содержания. Оратор утверждал, что в партии существуют «прямо зияющие раны», что культурный уровень коммунистов ниже, чем у беспартийных, что партийные органы заедает бюрократия. «Положа руку на сердце, скажу, что я и сам плохо разбираюсь в законах и целый ряд декретов и законов совершенно не знаю», — признавался Зиновьев, хотя никто не просил его откровенничать. При этом Зиновьев заявлял, что «хаить аппарат — это меньшевистская психология», что партия сплочена и не допустит раскола, что свобода фракций — «лучшее средство загубить диктатуру пролетариата». «У нас, товарищи, партийной спайки мало, надо сознаться, следовало бы побольше, — вещал петроградский партийный руководитель, — но если выражать недоверие ЦК, то это должны делать не определенные лица, а все вместе», — закончил Зиновьев, не очень сознавая, что именно имеет в виду.
