Из своего сельского уединения Лев Давидович стал чуть ли не ежедневно писать жене, заполняя письма нежными выражениями, воспоминаниями о совместном прошлом, красноречивыми описаниями своих чувств и соблазнительными обещаниями
[617]. Увы, Наталья в ответных письмах вспоминала и старые измены. Троцкий вынужден был оправдываться. В письме от 12 июля он писал: «Все, что ты говорила мне о нашем прошлом, правильно, и я сам сотни и сотни раз говорил это себе. Не чудовищно ли теперь мучиться над тем, что и как было свыше 20 лет тому назад? Над деталями?»
[618]
Трудно удержаться от искушения привести наиболее выделяющиеся личные письма Троцкого жене, от 19–20 июля 1937 г. Следует сразу же обратить внимание на то, что первое письмо в последней своей части несколько искусственно. Обращаясь к жене, Троцкий переходит на «вы», чего конечно же в жизни никогда не делал. Это было письмо «озорника», 58-летнего «юнкера». Троцкому интересно было понять, сумеет ли он написать такое письмо, не дрогнет ли его революционная рука (не дрогнула, сумел, написал). Второе письмо, отчасти продолжающее тему первого (через размышления о Толстом), содержит очень важное указание на личный дневник, который вел Троцкий в 1937 г. Похоже, что этот дневник, как и было обещано в письме, был уничтожен. По крайней мере, до историков дневник не дошел. Письма от 19–20 июля уничтожены не были. Более того, рукописный текст писем был перепечатан в двух экземплярах. Один экземпляр машинописной копии был переслан Льву Седову, передавшему его затем на сохранение как особо ценный документ в архив Международного института социальной истории, где оба письма хранятся и сегодня в папке бумаг Натальи Седовой. После смерти Троцкого оригиналы писем были переданы Седовой в архив Гарвардского университета. Туда же отдана и вторая машинописная копия. Это дает основания полагать, что и Троцкий, и его жена не возражали против ознакомления потомков с письмами. Вот эти письма от 19 и 19–20 июля:
«Сейчас буду обедать. После того как отправил тебе письмо, мылся. Около 10 '/ приступил к чтению старых газет (для статьи), читал, сидя в chaise longue под деревьями, до настоящей минуты. Солнце я переношу хорошо, но для глаз утомительно. Нужны, очевидно, темные очки. Но как их купить без меня? Почти немыслимо.
В воскресенье Ландеро хотели пригласить меня на завтрак, но я спасся, приехав сюда поздно. Возможно, что такое приглашение последует в следующее воскресенье. Имей это в виду, если приедешь сюда до воскресенья: платье и пр[очее]. Мне придется, видимо, ехать как есть: к столь знаменитому бандиту они отнесутся снисходительно, но жена бандита — как-никак дама, одним словом, леди, в задрипанном виде ей не полагается ездить к лордам. Прошу сурьезно учесть!
Сейчас буду есть собственноручно пойманную рыбу, потом залягу отдыхать часика на два, затем совершу прогулку.
Физическое самочувствие хорошее. Моральное — вполне удовлетворительное, как видите из юнкерского (58-летний юнкер!) тона этого письма.
Обедать не зовут. В среду поеду, вероятно, в Пачука — отправить письма, поговорить по телефону или послать, в случае надобности, телеграмму. Опасаюсь, что не застану тебя дома. Но я смогу провести в Пачука часа 2–3 и дождаться тебя.
Могу приехать до 9 часов утра и, следовательно, застигнуть тебя наверняка, если ты не будешь уже в Корнавана. — Кстати: ты говорила, что поедешь дня на два. Этого абсолютно недостаточно. Надо оставаться до восстановления обоняния. Здесь на этот счет условия неблагоприятные.
Обедал. Лежа, читал Temps. Заснул (недолго). Сейчас 3 1/2. Через 1/2 часа чай. Отложить прогулку? А вдруг дождь. Пожалуй, пойду сейчас.
Наталочка, что вы делаете теперь? Отдыхаете (от меня)? Или у тебя операция? Опять флюс? Как бы хотелось, чтоб ты оправилась полностью. Как бы хотелось для тебя крепости, спокойствия, немножко радости.
С тех пор как приехал сюда, ни разу не вставал мой бедный х…
[619]Как будто нет его. Он тоже отдыхает от напряжения тех дней. Но сам я, весь, — помимо него, — с нежностью думаю о старой, милой п… Хочется пососать ее, всунуть язык в нее, в самую глубину. Наталочка, милая, буду еще крепко-крепко е… тебя и языком, и х… Простите, Наталочка, эти строчки, — кажется, первый раз в жизни так пишу Вам.
Обнимаю крепко, прижимая все тело твое к себе. Твой Л.
19/VII, 8 ч. вечера. Ездил в Huesca (кажется, так), за три километра сдавать «юнкерское» письмо (получила ли?), вернулся, ходил по открытому коридору, думал о тебе, конечно, — легко поужинал и пишу при свете лампы. Тянет к письму и к дневнику, особенно вечером, а с другой стороны, боюсь разогреть себя писанием: это не даст уснуть.
Я оборвал только что письмо, чтобы записать несколько строк в дневнике. Я пишу его только для тебя и для себя. Мы вместе сможем уничтожить его…
Боюсь, слишком много пишу тебе — работа для твоих глаз. На этом остановлюсь, почитаю «Temps», хотя писать при этом свете легче, чем читать.
20 июля. Встал в 7 часов. Писал дневник (свыше 7 стр[аниц]) — только для тебя. После завтрака поеду верхом. Сейчас буду читать «Temps».
12.30 минут. Испытание я выдержал выше всяких ожиданий: проехал десять километров верхом — рысью, галопом, карьером — наравне с тремя заправскими кавалеристами (Казас и Сиксто служили в кавалерии). Чувствовал себя очень уверенно. Какая прекрасная панорама! Пишу после отдыха в 10 минут.
Встряска для организма первоклассная. Софья Андреевна [Толстая]
[620] пишет о своём Льве
[621]: ему 70 лет, проехал 40 вёрст верхом, а после того «отнёсся ко мне страстно». Молодчина этот «старый хрен в толстовке»! Но надо сказать, что если вообще он способен был в 70 лет ездить верхом и любить, то именно прогулка должна была настроить его «страстно»: помимо обшей встряски организма — специфическое трение…
[622] Женщина, которая сидит на лошади по-мужски, должна, по-моему, испытывать полное удовлетворение.
Однако после сегодняшнего опыта я совершенно отказываюсь от мысли увидеть тебя верхом: лошади горячие, слишком опасно…
