~
Итак, все прекрасно. Неужели мы правда настолько несчастны? Чаще всего это не так. Развитые страны на самом деле вполне счастливы; стали счастливее и почти все остальные, и пока благосостояние стран мира будет расти, их граждане наверняка будут становиться еще счастливее. Страшные пророчества о грозящих нам эпидемиях одиночества, самоубийств, депрессии и тревожности не проходят проверку фактами. И хотя каждое поколение очень переживает, как бы следующее за ним не попало в беду, похоже, миллениалы в отличной форме: они счастливее и психически здоровее, чем их пытающиеся непрестанно опекать отпрысков родители.
И тем не менее, когда речь заходит о счастье, приходится признать, что свой потенциал удается реализовать не всем. Американцы не поспевают за жителями других развитых стран; в эпоху, которую иногда называют «американским веком», их счастье топчется на месте. Беби-бумеры, хотя они и выросли в мире и процветании, оказались неблагополучным поколением – к удивлению своих родителей, на чью долю выпали Великая депрессия, Вторая мировая война, а зачастую еще и Холокост. Американские женщины стали несчастнее как раз тогда, когда добились независимости, беспрецедентного роста доходов, успехов в сфере образования и прочих свершений; в других развитых странах, где счастливее стали все, мужчины обгоняют женщин по скорости прироста. Похоже, в послевоенные десятилетия уровень тревожности и депрессии повысился, по крайней мере для некоторых из нас. И никто не испытывает того счастья, которое бы соответствовало тому замечательному миру, в котором мы теперь живем.
Позвольте мне закончить эту главу некоторыми размышлениями об этом дефиците счастья. Комментаторы частенько используют его как повод поставить под сомнение успех всего проекта современного мира
[838]. Наша неудовлетворенность, говорят они, – это расплата за преклонение перед отдельной личностью и материальным богатством, за то, что мы не сопротивлялись разрушению семьи, традиции, религии и сообществ.
Но на наследие современности можно взглянуть и под другим углом. Тоскующие по старым добрым традициям забыли, через какие трудности пришлось пройти нашим предкам, чтобы от них избавиться. Конечно, никто не раздавал анкеты с вопросами о счастье людям, жившим в замкнутых сообществах, распавшихся с приходом Нового времени, но на сломе эпох было создано множество великих произведений искусства, демонстрирующих миру темную сторону этих сообществ: провинциальность, приспособленчество, клановость и ограничения прав и свобод женщин в духе современного «Талибана». Множество романов, написанных с середины XVIII до начала XX века, рассказывают о борьбе человека против удушающих норм аристократических, буржуазных или сельских сообществ. Об этом книги Ричардсона, Теккерея, Шарлотты Бронте, Джордж Элиот, Фонтане, Флобера, Толстого, Ибсена, Олкотт, Харди, Чехова и Синклера Льюиса. Когда урбанизированное западное общество стало более толерантным и космополитичным, эти конфликты снова нашли выражение в том, как популярная культура описывала жизнь малоэтажной Америки – в песнях Пола Саймона («В моем маленьком городке я никогда ничего не значил; я был всего лишь сыном своего отца»), Лу Рида («Если ты вырос в маленьком городке, ты знаешь, что там и умрешь») и Брюса Спрингстина («Крошка, этот город пересчитает тебе кости, это смертельная ловушка, это рассадник самоубийств»). Они были еще раз переосмыслены в литературе иммигрантов – в книгах Исаака Башевиса Зингера, Филипа Рота и Бернарда Маламуда, а позже в произведениях Эми Тан, Максин Хонг Кингстон, Джумпы Лахири, Бхарати Мукерджи и Читры Банерджи Дивакаруни.
Сегодня мы обладаем такой личной свободой, о которой герои этих книг могли лишь мечтать: свободой выбирать супруга по своему вкусу, работать и жить, как нам нравится. Вообразите нынешнего социального критика, предупреждающего Анну Каренину или Нору Хельмер, что толерантное космополитичное общество не так хорошо, как казалось из прошлого; что, лишившись семейных уз и тесных связей внутри сообщества, они будут время от времени тревожиться и чувствовать себя несчастными. Я не могу решать за них, но думаю, они бы сочли такую сделку выгодной.
Толика тревожности может быть расплатой за неопределенность свободы. Это всего лишь другое название для осторожности, обдумывания своих действий и самоанализа, без которых свобода немыслима. С этой точки зрения не особенно удивительно, что уровень счастья женщин несколько снизился, когда они добились самостоятельности, сравнимой с мужской. Прежде сфера ответственности женщины редко выходила за пределы домашних забот. Сегодня молодые женщины, перечисляя свои жизненные приоритеты, все чаще называют карьеру, семью, деньги, развлечения, дружбу, впечатления, борьбу с социальным неравенством, заметное положение в местном сообществе и пользу всему обществу
[839]. Во всем этом есть масса поводов для беспокойства и множество возможностей разочароваться: женщина предполагает, а Бог располагает.
Но сознание современного человека отягощает не только богатство возможностей, дарованное личной свободой; никуда не делись и вечные экзистенциальные вопросы. Уровень образования растет, а вместе с ним и скептическое восприятие авторитетов прошлого; люди уже не всегда готовы довольствоваться традиционными религиозными истинами и чувствуют себя оставшимися без руля и ветрил в безразличной Вселенной. Вот как Вуди Аллен, сам живое воплощение тревожности, обыгрывает типичную для XX века пропасть между поколениями в разговоре со своими родителями в фильме «Ханна и ее сестры» (1986):
МИККИ: Слушай, ты же стареешь, так? Ты не боишься смерти?
ОТЕЦ: Почему я должен бояться?
МИККИ: Да потому, что ты перестанешь существовать!
ОТЕЦ: И что?
МИККИ: Эта мысль тебя не пугает?
ОТЕЦ: Да кто думает о такой ерунде? Сейчас я жив, а когда умру, тогда умру.
МИККИ: Я не понимаю. Ты не боишься?
ОТЕЦ: Чего? Я же ничего не буду чувствовать.
МИККИ: Да, я знаю. Но никогда больше не быть живым!
ОТЕЦ: С чего ты это взял?
МИККИ: Ну, надежды явно немного.
ОТЕЦ: Кто знает? Я или буду, или нет. Если буду, разберусь на месте. И я не собираюсь сейчас переживать из-за того, что будет, если меня не будет.
МАТЬ (ЗА КАДРОМ): Но ведь есть же Бог, дурень! Ты что, не веришь в Бога?
МИККИ: Но, если Бог есть, почему тогда в мире столько зла? Ну вот даже на самом элементарном уровне. Почему тогда были нацисты?
МАТЬ: Скажи ему, Макс.
ОТЕЦ: Откуда мне, черт побери, знать, почему были нацисты? Я даже не знаю, как работает консервный нож!
[840]
К тому же люди утратили утешительную веру в благородство общественных институтов. Историк Уильям О’Нил озаглавил свой рассказ о детстве беби-бумеров «Америка на пике: годы уверенности, 1945–1960» (American High: The Years of Confidence, 1945–1960). В ту пору казалось, что все идет как надо. Чадящие трубы выступали символом процветания. У Америки была миссия: распространить демократию по всему миру. Атомная бомба считалась доказательством изобретательности американского ума. Женщины купались в семейном счастье, а негры знали свое место. Хотя в тот период в Америке действительно было много хорошего (высокие темпы экономического роста, низкий уровень преступности и прочих социальных проблем), сегодня тогдашний мир кажется нам наивным. Возможно, не является совпадением, что две большие группы, не ощущающие себя достаточно счастливыми, – американцы и беби-бумеры – столкнулись с самыми серьезными разочарованиями в 1960-е годы. Оглядываясь назад, мы ясно видим, что проблемы окружающей среды, угрозу ядерной войны, провалы американской внешней политики, расовое и гендерное неравенство невозможно было игнорировать бесконечно. Даже если эти проблемы заставляют нас больше тревожиться, отдавать себе отчет в их существовании – это нравственное преимущество.
