Но многие ли из этих злодеев наделены интеллектом и дисциплинированностью, без которых не разработаешь эффективного кибернетического или биологического оружия? Террористы в большинстве своем бестолковые растяпы, а не преступные гении
[893]. Типичные их представители – «обувной террорист», который безуспешно пытался взорвать самолет, подпалив спичкой взрывчатку, спрятанную в ботинке; «террорист в исподнем», который тщетно пытался взорвать самолет устройством, спрятанным в трусах; инструктор ИГИЛ, который, демонстрируя взрывающийся жилет группе из двадцати одного будущего террориста-смертника, умудрился взорвать и себя, и их всех; братья Царнаевы, которые после взрыва, устроенного ими на Бостонском марафоне, убили офицера полиции, но не смогли завладеть его оружием, а затем угнали машину, совершили ограбление и в итоге спровоцировали погоню в голливудском духе, во время которой один из братьев переехал другого; или Абдулла аль-Асири, который попытался убить саудовского замминистра с помощью самодельной бомбы, которую он спрятал в прямой кишке, – этому удалось отправить на небеса только себя самого
[894]. (Компания, занимающаяся анализом разведывательных данных, пришла к выводу, что последнее событие «свидетельствует о сдвиге парадигмы в тактике террористов-смертников»
[895].) Изредка, как это случилось 11 сентября 2001 года, команда умных и дисциплинированных террористов добивается успеха, но большинство удавшихся замыслов представляет собой простое нападение на толпу людей без применения высоких технологий, что (см. главу 13) приводит к очень небольшому числу жертв. Я даже рискну утверждать, что доля одаренных террористов в популяции меньше доли террористов, помноженной на процент одаренных людей. Терроризм – заведомо неэффективная тактика, и тип, упивающийся бессмысленным кровопролитием ради кровопролития, вряд ли блещет интеллектом
[896].
А сейчас возьмем это небольшое число одаренных тактиков и еще раз перемножим его на процент тех, кто обладает хитростью и удачливостью, которая позволит им облапошить всех полицейских, экспертов по безопасности и сотрудников контртеррористических служб. В ответе будет, может, и не ноль, но вряд ли сильно больше того. Как и в любом сложном начинании, одна голова хорошо, а две лучше, и группа кибер- или биотеррористов будет успешней одинокого гения. Но тут в дело вступает наблюдение Келли: лидеру придется подыскивать людей и управлять командой заговорщиков, которые должны соблюдать полную секретность, быть компетентными и преданными преступной цели. По мере увеличения размера группы растут и вероятности обнаружения, предательства, внедрения шпиона, ошибки и провокации
[897].
Скорее всего, серьезно угрожать целостности инфраструктуры страны можно, только располагая ресурсами другого государства
[898]. Мало взломать программное обеспечение; хакеру потребуется детальное знание инженерной конструкции систем, работу которых он собирается нарушить. Чтобы червь Stuxnet в 2010 году отключил иранские ядерные центрифуги, потребовались скоординированные усилия двух технологически продвинутых стран – США и Израиля. Киберсаботаж под эгидой государств поднимает практику терроризма до уровня своего рода войны, где агрессивные действия, как и в случае обычного «кинетического» конфликта, ограничены факторами международных отношений – нормами, договорами, санкциями, ответными ударами и силовым сдерживанием. В главе 11 мы уже обсудили, что эти механизмы все эффективнее предотвращают межгосударственные войны.
Тем не менее американские военные уже предупреждали о «цифровом Пёрл-Харборе» и «киберармагеддоне»: мол, иностранные государства или продвинутые террористические организации взломают американские сайты, чтобы вызвать авиакатастрофы, открыть заслонки плотин, взорвать АЭС, отключить электросети и обрушить финансовую систему. Большинство экспертов по кибербезопасности считают, что эти угрозы раздуваются с целью выбить больше денег, полномочий, а также ограничений на свободу и конфиденциальность в интернете
[899]. В реальности же пока ни один человек от кибератаки не пострадал. По большей части все они были мелкими неприятностями вроде «доксинга», то есть публикации конфиденциальных документов или электронных писем (по типу возможного русского вмешательства в американские выборы 2016 года), или распределенных DoS-атак, где бот-сеть (совокупность взломанных компьютеров) нарушает работу сайта с помощью бесчисленных запросов. Шнайер поясняет:
Если подбирать пример из реального мира, это похоже на армию, которая вторглась в страну, а затем выстроилась в длинную очередь к тому окошку, где автолюбители могут продлить права. Если война в XXI веке выглядит именно так, бояться нам нечего
[900].
Но тех, кто твердит о техноапокалипсисе, низкими вероятностями не успокоишь. Все, что нужно, говорят они, так это чтобы удача улыбнулась единственному хакеру, террористу или государству-изгою, – и игра окончена. Вот почему перед словом «угроза» тут стоит «экзистенциальная», обеспечивая этому прилагательному популярность, какой оно не пользовалось со времен Сартра и Камю. В 2001 году председатель Комитета начальников штабов США предупреждал, что «самая значительная экзистенциальная угроза сегодня – кибератаки» (побудив политолога Джона Мюллера саркастически заметить: «В отличие, видимо, от незначительных экзистенциальных угроз»).
