Прежде всего нужно провести грань между защитой научного образа мысли и идеей, что члены профессиональной гильдии, называемой «наукой», как-то особенно мудры или благородны. Научная культура основывается на противоположном представлении. Ее отличительные особенности, скажем открытая дискуссия, экспертная оценка и двойные слепые исследования, задуманы так, чтобы компенсировать недостатки, которые свойственны ученым не менее всех прочих. Первый принцип науки Ричард Фейнман сформулировал так: «Вы должны не дурачить самих себя – а себя одурачить легче всего»
[1166].
И точно так же призыв к людям учиться размышлять научно не нужно путать с призывом позволить ученым принимать политические решения. Ученые зачастую наивны в вопросах политики и законодательства и потому выдвигают идеи, заведомо обреченные на провал: мировое правительство, экзамен на право воспитывать детей или побег с оскверненной Земли на другие планеты. Но суть не в этом: мы же не обсуждаем, какой профессиональной корпорации передать власть, – мы говорим о том, как сделать наши общие решения более мудрыми.
Питать уважение к научному мышлению – совершенно не то же самое, что верить, будто все нынешние научные гипотезы верны. Большинство новых – нет. Форма существования науки – чередование предположений и опровержений: выдвижение гипотезы и проверка, выдержит ли она попытки ее опровергнуть. Эта мысль ускользает от критиков науки, указывающих на опровергнутые гипотезы как на доказательство, что науке нельзя доверять. Это напоминает мне одного раввина из моего детства, который отвергал теорию эволюции на основании такого рассуждения:
Ученые думают, что миру четыре миллиарда лет. А раньше они говорили, что ему восемь миллиардов лет. Если они один раз смогли промахнуться на четыре миллиарда, значит, и в другой могут ошибиться на четыре миллиарда.
Ошибка тут (не говоря даже о сомнительности самого утверждения) – неспособность осознать, как функционирует наука: она позволяет нам наращивать уверенность в гипотезе по мере накопления доказательств, а не заявляет о ее неопровержимости с первой попытки. На самом деле такой аргумент сам себе противоречит, потому что подвергнуть сомнению истинность прежних научных теорий его сторонники могут только лишь с позиции, что истинны теории нынешние. То же самое верно и для распространенного довода, будто заявлениям науки нельзя верить, потому что ученые прошлых лет руководствовались предубеждениями и шовинистическими идеями своего времени. Когда это было так, они занимались лженаукой, но только добротная наука последующих эпох позволяет нам сегодня осознавать их ошибки.
Другую попытку огородить науку стеной, причем за счет самой науки, обосновывают так: наука, мол, имеет дело только с фактами о явлениях материального мира, так что ученые совершают логическую ошибку, высказываясь о ценностях, или об обществе, или о культуре. Уисельтир писал:
Не дело науки судить о своей роли в решении вопросов морали, политики или искусства. Это все философские проблемы, а наука – не философия.
Но на самом деле логическую ошибку совершает тут сам Уисельтир, путая утверждения с академическими дисциплинами. Несомненно, эмпирическое утверждение не то же самое, что логическое, причем и те и другие следует отличать от нормативных. Но это не значит, что ученым под подпиской о неразглашении запрещено обсуждать абстрактные и моральные вопросы, так же как и философы не обязаны хранить молчание насчет материального мира.
Наука – не список экспериментально установленных фактов. Ученые погружены в эфирную среду информации, включающей математические истины, логику научных теорий и ценности, которые руководят их деятельностью. Да и философия никогда не запирала себя в призрачном мире чистых идей, который парит вовне нашей вселенной. Философы Просвещения, к примеру, вплетали в свои абстрактные рассуждения гипотезы о восприятии, мышлении, эмоциях и социальности. (Юм, скажем, пришел к своему пониманию природы причинности благодаря догадке о психологии причинности, а Кант, кроме всего прочего, был опередившим свое время когнитивным психологом
[1167].) Сегодня большинство философов (как минимум в аналитической, она же англо-американская традиция) придерживаются натурализма, то есть позиции, согласно которой «реальность исчерпывается природой и не содержит ничего “сверхъестественного”, а научный метод надлежит использовать для исследования всех сторон реальности, в том числе и “человеческого духа”»
[1168]. Наука в современном представлении составляет единое целое с философией и с самим разумом.
Что же тогда отличает науку от других упражнений ума? Это совершенно точно не «научный метод», термин, которому учат школьников, но который вы никогда не услышите от ученого. Ученые используют какие угодно методы, помогающие им понять мир: нудное составление таблиц, безрассудные эксперименты, полет научной фантазии, элегантное математическое моделирование, сделанные наспех компьютерные симуляции, подробное словесное описание
[1169]. Все эти методы поставлены на службу двум идеалам, и именно эти идеалы защитники науки хотят распространить на остальные сферы интеллектуальной жизни.
Первый – это представление о постижимости мира. Воспринимаемые нами явления можно объяснить с помощью принципов, которые глубже самих этих явлений. Вот почему ученые смеются над «теорией бронтозавра», сформулированной экспертом по динозаврам из «Летающего цирка Монти Пайтона»: «Все бронтозавры с одного конца тонкие, гораздо толще в середине и снова тонкие с противоположного конца». «Теория» эта просто описывает существующее положение вещей, а не объясняет, почему оно именно такое. Принципы, дающие объяснение, в свою очередь могут быть объяснены принципами следующего порядка, и так далее. (Как сформулировал Дэвид Дойч, «мы всегда в начале бесконечности».) Постигая окружающий мир, мы лишь изредка можем довольствоваться объяснениями вроде «Ну, вот как-то так», или «Чудеса какие-то», или «Потому, что я так сказал». Приверженность концепции постижимости – не вопрос чистой веры, она неуклонно подтверждается по мере того, как все больше явлений становятся объяснимыми в терминах науки. Биологические процессы, к примеру, раньше приписывались мистическому «жизненному порыву», élan vital; сегодня мы знаем, что они опираются на химические и физические взаимодействия между сложными молекулами.
