Самая часто рекомендуемая сегодняшним студентам книга о науке (помимо популярных учебников биологии) – это «Структура научных революций» (The Structure of Scientific Revolutions, 1962) Томаса Куна
[1172]. Типичная интерпретация этой классической работы подразумевает, что, вместо того чтобы целенаправленно приближаться к истине, наука всего лишь проводит время за разгадыванием головоломок, время от времени резко переходя к новой парадигме, что делает все ее прежние теории устаревшими и даже невразумительными
[1173]. Хотя сам Кун позже опроверг такое нигилистическое понимание своей книги, оно стало общим местом «второй культуры». Критик крупного интеллектуального журнала однажды объяснял мне, что мир искусства больше не рассматривает, «красиво» ли то или иное произведение, – по той же причине, что и ученые больше не говорят, что их теории «верны». Он был страшно удивлен, когда я его поправил.
Историк науки Дэвид Вуттон так оценивает нравы, царящие среди его коллег: «За годы, прошедшие с лекции Сноу о двух культурах, проблема только усугубилась; история науки, вместо того чтобы служить мостом между наукой и гуманитарным знанием, изображает ученых так, что они сами себя не узнают»
[1174]. Причина в том, что многим историкам науки кажется наивным воспринимать науку как поиск истинных объяснений мироустройства. В результате все, что они способны произвести на свет, напоминает комментирование баскетбольного матча балетным критиком, которому запрещено говорить, что игроки стараются забросить мяч в корзину. Я однажды присутствовал на лекции по семиотике нейровизуализации: лектор, историк науки, анализировал серию полноцветных динамических 3D-изображений мозга, непринужденно поясняя, что «якобы нейтральный и естественный научный взгляд потворствует определенным видам “Я”, которые восприимчивы к конкретной политической повестке, и тем самым переходит от положения объекта нейропсихологии к позиции внешнего наблюдения» и так далее. Все что угодно, кроме, черт возьми, самого очевидного, а именно что визуализация помогает понять, что творится в мозге
[1175]. Многие «исследователи науки» посвящают свои карьеры невразумительным рассуждениям о том, как весь институт науки служит лишь оправданием для угнетения. В качестве примера приведу такой вклад в решение острейшей проблемы современности:
Ледники, гендер и наука: подход феминистской гляциологии к исследованию глобальных экологических изменений
Ледники – ключевой образ изменения климата и глобальных экологических проблем. Тем не менее связи между гендером, наукой и ледниками, особенно в том, что касается гносеологических вопросов производства гляциологического знания, остаются неизученными. Эта работа предлагает феминистскую концепцию гляциологии, включающую четыре основных компонента: (1) источники знания, (2) гендерно-дифференцированная наука и знание, (3) система научного подавления и (4) альтернативная репрезентация ледников. Объединяя феминистское постколониальное науковедение и феминистскую политическую экологию, феминистская гляциология производит глубокий анализ гендера, власти и гносеологии в динамической социоэкологической системе, тем самым способствуя возникновению справедливой науки и равноправных взаимодействий между людьми и льдом
[1176].
Что еще вреднее, чем высасывание из пальца все новых скрытых форм расизма и сексизма, так это кампании по демонизации науки, обвиняющие ее (наряду с разумом и другими ценностями Просвещения) в преступлениях древних, как сама цивилизация: расизме, рабстве, завоевательных войнах и геноциде. Это главная тема влиятельной критической теории, разработанной в рамках Франкфуртской школы, квазимарксистского движения, основателями которого были Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер. Они провозгласили, что «полностью просвещенная планета воссияла под знаком торжествующего зла»
[1177]. Похожие мысли встречаются и в работах теоретиков постмодернизма вроде Мишеля Фуко, который утверждал, что Холокост стал неизбежной кульминацией «биополитики», берущей начало в эпоху Просвещения, когда наука и рациональное государственное управление обретали все большую власть над жизнью людей
[1178]. Следуя той же логике, социолог Зигмунт Бауман возложил вину за Холокост на стремление Просвещения «перестраивать общество, силой приводить его в соответствие с общим, научно обоснованным планом»
[1179]
[1180]. При таком извращенном подходе сами нацисты освобождаются от всякой ответственности («Это вина культуры модерна!»). Ни в чем, видимо, не виновна и страстно следующая идеалам контрпросвещения нацистская идеология, которая презирала вырожденческое преклонение либеральных буржуа перед разумом и прогрессом, взяв на вооружение природную, языческую витальность, которая вдохновляет борьбу между расами. Хотя критическая теория и постмодернизм избегают «научных» методов, таких как количественный анализ и точная хронология, факты свидетельствуют, что они понимают историю ровно наоборот. Геноцид и авторитаризм были повсеместно распространены до начала Нового времени, а по мере того как после Второй мировой влияние науки и ценностей просвещенного либерализма росло, частота таких бедствий сокращалась, а не увеличивалась
[1181].
Конечно, науку часто заставляли прислуживать отвратительным политическим движениям. Эти обстоятельства, безусловно, очень важно понимать, и вполне допустимо давать оценку ученым, как и любым другим историческим деятелям, за ту роль, которую они при этом сыграли. Но качества, которые мы ценим в специалистах-гуманитариях, – глубина исторического восприятия, а также умение учитывать контексты и нюансы – часто изменяют им, лишь только представится возможность развернуть кампанию против их соперников по академической работе. Науку постоянно обличают за действия интеллектуальных движений, замаскированных тонким слоем наукообразности, несмотря на то что исторические корни этих движений глубоки и обширны.
