Согласно Декларации независимости США, права на жизнь, свободу и стремление к счастью «самоочевидны». Это утверждение отчасти неудовлетворительно, поскольку «самоочевидное» не всегда самоочевидно, однако оно отражает важнейшую догадку. Есть что-то извращенное в необходимости доказывать ценность самой жизни, исследуя основания нравственности, словно мы заранее не определились, закончит ли человек предложение или получит пулю в лоб. Сам акт исследования чего-либо предполагает, что исследователь жив. Если трансцендентальный аргумент Нагеля о невозможности обсуждать состоятельность разума заслуживает внимания – если акт размышления о состоятельности разума уже предполагает состоятельность разума, – тогда он, безусловно, предполагает и существование размышляющего.
Здесь перед нами открывается возможность подкрепить наше гуманистическое обоснование морали двумя ключевыми научными идеями – энтропией и эволюцией. Традиционные рассуждения об общественном договоре представляют его чем-то вроде беседы бесплотных душ. Давайте обогатим эту идеализацию минимальной предпосылкой, что договаривающиеся существуют в материальной вселенной. Из нее вытекает очень многое.
В таком случае эти телесные существа должны были вопреки всякой вероятности организовать себя в думающие организмы, став продуктом естественного отбора – единственного физического процесса, способного привести к возникновению сложной адаптивной конструкции
[1224]. И они должны были сопротивляться разрушительному влиянию энтропии достаточно долго, чтобы иметь возможность явиться на обсуждение и не погибнуть во время него. Это значит, что они извлекали энергию из окружающей среды, удерживались в узком диапазоне условий, совместимых с их физической целостностью, и успешно отражали атаки со стороны живых и неживых опасностей. Как продукт естественного и полового отбора, они должны быть побегами уходящего корнями в глубь веков родословного древа самовоспроизводящихся организмов, каждый из которых смог найти себе пару и произвести на свет жизнеспособных потомков. Так как интеллект не чудо-алгоритм и нуждается для своего функционирования в знаниях, эти существа должны желать усваивать информацию о мире и уметь отслеживать его неслучайные закономерности. Наконец, чтобы обмениваться идеями с другими разумными созданиями, они должны друг с другом общаться, то есть быть социальными особями, жертвующими своим временем и безопасностью ради взаимодействия друг с другом
[1225].
Такие физические требования, позволяющие рациональным агентам существовать в материальном мире, не абстрактные проектные условия – они встроены в мозг в виде желаний, потребностей, эмоций, причин для боли и поводов для удовольствия. В среднем и в том окружении, в котором формировался наш вид, приятный опыт позволял нашим предкам выжить и родить жизнеспособных детей, а болезненный вел к смерти. Это значит, что пища, комфорт, любопытство, красота, впечатления, любовь, секс и товарищество – не мелочное потакание слабостям или гедонистические развлечения. Это звенья той цепочки причин и следствий, благодаря которой на свет появились разумные существа. В отличие от аскетических и пуританских этических систем, гуманистическая этика не подвергает сомнению подлинную ценность нашего стремления к комфорту, удовольствиям и самореализации – если бы люди к ним не стремились, не было бы и людей. В то же время эволюция гарантирует, что эти желания будут приходить в столкновение одно с другим и с желаниями других людей
[1226]. То, что мы называем мудростью, по большей части представляет собой умение находить баланс между собственными конфликтующими желаниями, а то, что мы называем моралью и политикой, – в значительной мере умение находить баланс между конфликтующими желаниями разных людей.
Как я упоминал в главе 2 (развивая наблюдение Джона Туби), закон энтропии обрекает нас на еще одну постоянную угрозу. Множество факторов должны складываться нужным образом, чтобы человеческое тело (и, соответственно, разум) могло функционировать, но стоит хоть чему-то пойти не так – кровотечение, прекращение поступления воздуха, выход из строя одного из микроскопических клеточных механизмов – и все закончится навсегда. Акт агрессии со стороны одного субъекта может положить конец существованию другого. Мы все катастрофически уязвимы перед лицом насилия, но в то же время можем наслаждаться фантастическими благами, если согласимся от него отказаться. Дилемма пацифиста – как члены общества могут преодолеть искушение эксплуатировать других в обмен на гарантированное отсутствие эксплуатации самих себя – нависает над человечеством подобно дамоклову мечу, заставляя гуманистическую этику непрестанно искать пути к достижению мира и безопасности
[1227]. Исторический спад насилия показывает, что эта проблема разрешима.
Насилие опасно для всякого телесного существа, и поэтому даже бездушный эгоистичный социопат-мегаломаньяк не может вечно оставаться в стороне от морального дискурса (и его требований беспристрастности и ненасилия). Если он откажется играть по правилам морали, в глазах всех остальных он станет лишенной разума угрозой вроде микробов, пожара или бешеной росомахи – чем-то, что необходимо нейтрализовать грубой силой, без всяких сомнений и вопросов. (Как это формулировал Гоббс, «соглашение с животными невозможно»). Конечно, если он считает себя вечно неуязвимым, он может рискнуть, но на его пути встанет закон энтропии. Какое-то время он может угнетать всех вокруг, но однажды общие усилия жертв перевесят. Нельзя быть вечно неуязвимым, и это заставляет бездушных социопатов возвращаться за круглый стол морали. Как подчеркивает психолог Питер ДеШиоли, сталкиваясь с врагом один на один, стоит иметь с собой топор, но, если ты встречаешься с ним при свидетелях, доводы будут более эффективным оружием
[1228]. А того, кто приводит доводы, всегда можно победить другим, более убедительным доводом. В конечном итоге к моральной вселенной относится любой, кто способен думать.
Эволюция помогает объяснить и другое основание светской морали: нашу способность к сопереживанию (или, как ее по-разному называли писатели Просвещения, милосердие, сострадание, воображение или жалость). Даже если рациональный агент понимает, что нравственное поведение на длительном отрезке времени отвечает общим интересам, трудно представить, что он пожертвует своими интересами ради блага других, если только что-то его к этому не подталкивает. И это не обязательно ангел с правого плеча: эволюционная психология объясняет, как такой стимул вырастает из эмоций, которые делают нас социальными животными
[1229]. Сопереживание среди родственников возникает благодаря частично совпадающему генотипу, пускающему их нити параллельно в великой ткани жизни. Сопереживание между всеми прочими возникает из-за беспристрастности природы: каждый из нас может оказаться в затруднительной ситуации, где крохотная милость со стороны другого может значительно улучшить нашу жизнь, так что, если мы все станем приходить друг другу на помощь, выиграют все (при условии, что никто не решит только брать, ничего не предлагая взамен). Естественный отбор, таким образом, отдает предпочтение наличию нравственных чувств: сопереживания, доверия, благодарности, вины, стыда, умения прощать и праведного гнева. Когда сопереживание уже встроено в нашу психологию, его круг можно расширять с помощью разума и опыта, пока он не будет включать всех мыслящих существ
[1230].
