— Не смей так со мной разговаривать! Не смей! И не
прикасайся ко мне, Стивен, предупреждаю тебя.
Дверь кухни распахнулась. Повернувшись — не думая, просто
повернувшись, — я ее захлопнул и перед щелчком защелки услышал придушенный
вскрик — злости или боли я не понял, да меня это и не интересовало. Я
привалился к двери спиной и уперся ногами в асфальт.
— Хочешь постоять тут и обсудить все? — спросил я Диану. —
Судя по звукам, он полон сил. — В дверь снова ударили. Я сдвинулся вместе с
ней, но тут же опять ее захлопнул. Потом напрягся, готовясь к его новой
попытке, но все было тихо.
Диана посмотрела на меня долгим, долгим взглядом, злобным и
неуверенным, а потом пошла по проулку, опустив голову. Волосы у нее свисали по
сторонам шеи. Я стоял, прислонясь к двери, пока Диана не прошла примерно три
четверти пути до улицы, а тогда отступил и опасливо уставился на дверь. Она
осталась закрытой, но я решил, что это ничего не гарантирует, и подтащил к ней
мусорный бак и только тогда затрусил за Дианой.
Когда я добрался до выхода из проулка, ее там уже не было. Я
посмотрел вправо в сторону Мэдисон, но ее не увидел. Поглядел влево — и вон она
медленно переходит Пятьдесят Третью. Голова ее все еще опущена, и волосы все
еще свисают по сторонам лица, как занавески. Никто не обращал на нее внимания.
Люди перед "Кафе Готэм" пялились сквозь зеркальные стекла, как посетители
бостонского океанариума перед аквариумом акул в час кормежки. Выли
приближающиеся сирены — много их.
Я перешел улицу, протянул руку, чтобы потрогать ее за плечо,
передумал и просто окликнул по имени.
Она обернулась. Ее глаза потускнели от ужаса и шока. Платье
спереди выглядело, как детский нагрудничек, омерзительно лиловый. От нее разило
кровью и истраченным адреналином.
— Уйди, — сказала она. — Я больше не хочу тебя видеть.
Никогда.
— Ты меня там пнула в задницу, стерва, — сказал я. — И меня
чуть не убили по твоей милости. Да и тебя тоже. Отказываюсь тебя понимать.
— Мне четырнадцать месяцев хотелось пнуть тебя в задницу, —
сказала она. — А когда предоставляется случай осуществить мечту, тут уж не до
раздумий, вер…
Я ударил ее по лицу. Я ни о чем не думал. Просто отвел руку
и ударил. И за всю мою взрослую жизнь мало что доставляло мне подобное
удовольствие. Мне стыдно это вспоминать, но я слишком далеко зашел в моем
рассказе, чтобы лгать, пусть даже не договаривая.
Ее голова качнулась. Глаза расширились от шока и боли,
утратили тупое ошеломленное выражение.
— Сволочь! — крикнула она, прижимая ладонь к щеке. Теперь ее
глаза наполнились слезами. — Какая же ты СВОЛОЧЬ!
— Я спас тебе жизнь, — сказал я. — Ты что — не понимаешь? До
тебя не доходит? Я СПАС ТЕБЕ ЖИЗНЬ.
— Ублюдок, — прошептала она. — Давящий, присвоивший право
решать, мелочный, самодовольный, самовлюбленный ублюдок. Я тебя ненавижу.
— Подотрись своим дерьмом. Если бы не этот самодовольный
мелочный ублюдок, ты бы сейчас валялась мертвая.
— Если бы не ты, меня тут вообще не было бы, — сказала она,
а по Пятьдесят Третьей улице с визгом пронеслись три первые полицейские машины
и остановились перед "Кафе Готэм". Из них посыпались полицейские,
будто клоуны в цирковом номере. — Если ты еще когда-нибудь прикоснешься ко мне,
я выцарапаю тебе глаза, Стив, — сказала она. — Держись от меня подальше.
Мне пришлось зажать руки под мышками. Они тянулись убить ее,
сомкнуться у нее на шее и убить ее.
Она прошла шесть-семь шагов, потом снова обернулась ко мне.
Она улыбалась. Жуткой улыбкой, куда более ужасной, чем все, что я видел на лице
Ги, Ресторанного Демона.
— У меня были любовники, — сказала она, улыбаясь этой жуткой
улыбкой. Она лгала. Ложь была написана у нее на лице, но боли это не смягчило.
Она ведь ХОТЕЛА, чтобы это было правдой. Это тоже было написано у нее на лице.
— Трое за последний год. Ты никуда не годен, и я находила себе настоящих
мужчин.
Она повернулась и пошла по улице, как женщина шестидесяти
пяти лет, а не двадцати семи. Я стоял и смотрел ей вслед. Перед тем как она
завернула за угол, я снова выкрикнул это. То, с чем не мог смириться, то, что
застряло у меня в горле, будто куриная косточка.
— Я спас твою жизнь! Твою проклятую жизнь!
Она остановилась на углу и посмотрела на меня. Жуткая улыбка
так и не сошла с ее лица.
— Нет, — сказала она. — Не спас.
И она скрылась за углом. С тех пор я ее не видел, хотя,
полагаю, увижу. Встретимся в суде, как говорится.
На следующем углу я зашел в супермаркет и купил пачку
"Мальборо". Когда я вернулся на угол Мэдисон и Пятьдесят Третьей,
Пятьдесят Третью перегораживали голубые барьерчики, которые используют
полицейские, чтобы огораживать места преступлений и маршрут процессий. Однако
ресторан был виден и оттуда. Отлично виден. Я сел на край тротуара, закурил
сигарету и начал следить за происходящим. Подъехало пять-шесть машин
"скорой помощи". Шеф-повара увезла первая — без сознания, но, видимо,
еще живого. За его кратким появлением перед его поклонниками на Пятьдесят
Третьей последовало появление носилок с трупом в чехле. Хамболд. Затем появился
Ги, накрепко привязанный к носилкам, он дико оглядывался по сторонам, пока его
не задвинули в машину. Мне почудилось, что на мгновение наши глаза встретились,
но, вероятно, это просто мое воображение.
Когда машина с Ги тронулась и проехала через дыру в
баррикаде из барьерчиков, отодвинутых двумя полицейскими в форме, я швырнул
сигарету, которую курил, на канализационную решетку. Не для того я выжил этот
день, чтобы вновь травить себя табаком, решил я.
Я глядел вслед удалявшейся машине "скорой помощи"
и пытался представить себе, как жил человек в ней там, где живут метрдоты — в
Квинсе, в Бруклине или даже, может быть, в Райе или Мамаронеке. Я пытался
вообразить, как выглядит его столовая, какие картины могут висеть на стенах.
Это у меня не получилось, но я обнаружил, что способен довольно легко
вообразить его спальню, хотя и без всякой уверенности, разделял он ее с
женщиной или нет. Я видел, как он лежит с открытыми глазами, но абсолютно
неподвижно и смотрит в потолок в глухие ночные часы, когда луна висит на черной
тверди, будто глаз трупа, полуприкрытый веком; я мог представить себе, как он
лежит там и слушает лай соседской собаки, ровный, монотонный, нескончаемый,
пока звук этот не превращается в серебряный гвоздь, забиваемый ему в мозг. Я
воображал, что лежит он неподалеку от стенного шкафа, полного фрачных пар в
пластиковых чехлах химчистки. Я видел, как они висят там в темноте, будто
казненные преступники. Я раздумывал, была у него жена или нет. А если была, то
убил ли он ее перед тем как отправиться в ресторан? Я вспомнил комочек на его
рубашке и решил, что такой вариант вполне возможен. И задумался о судьбе
соседской собаки, той, которая лаяла, не унимаясь. И о судьбе семьи ее хозяина.
