Павильонная съемка. Вестибюль. День.
Психо выходит, не обращая ни малейшего внимания на кричащего
от ужаса Охранника.
Натурная съемка. Здание офиса. День.
Психо проходит мимо пустой полицейской машины — двери
настежь, мигалка крутится.
Натурная съемка. Улица. День.
По пути домой Психо наблюдает за парой кроликов, резвящихся
в витрине зоомагазина. Достав пистолет, изрешечивает стекло пулями. КРУПНЫЙ
ПЛАН разлетающихся осколков.
Натурная съемка. Многоквартирный дом. День.
Психо лениво подходит к подъезду. У него был долгий и
трудный день.
Натурная съемка. Лестница. День.
Психо перешагивает через тело Молочника, стараясь не
наступить в лужицы молока, разлившегося по полу.
Павильонная съемка. Спальня. День.
Открывается дверь, и Психо входит в комнату. Устало отбрасывает
оружие. Берет в руки краску-спрэй и рисует могильный крест на календаре —
против даты "Четырнадцатое февраля".
Измученный, мокрый от пота, он раскидывается на кровати — и,
в МЕДЛЕННОМ НАЕЗДЕ КАМЕРЫ, уставляет взор в пространство.
ПОСТЕПЕННОЕ УКРУПНЕНИЕ КАДРА.
Психо закрывает глаза. Сначала тихо, а потом ГРОМЧЕ звучит
музыка старая, совершенно заезженная запись песни "Забавный
Валентин".
Павильонная съемка. Лестница. День.
РУЧНАЯ КАМЕРА мечтательно, мягко НАПЛЫВАЕТ на
шевельнувшегося Молочника.
Павильонная съемка. Здание офиса. Ступеньки лестницы. День.
НАПЛЫВ на Женщину-полицейского. Она приподымается, пытаясь
встать.
Натурная съемка. Парк. День.
НАПЛЫВ. Пожилая пара начинает двигаться.
Павильонная съемка. Спальня. День.
В РАПИДНОМ УКРУПНЕНИИ лицо Психо.
Павильонная съемка. Лестница. День.
Молочник встает. Нажимает кнопку звонка квартиры СОСЕДКИ.
Дверь открывает сочная дамочка лет сорока. Открывает — и впивается в него
страстным поцелуем.
Натурная съемка. Улица. День.
Симпатичный черный СТАРШЕКЛАССНИК в спортивной куртке
поднимает учебники упавшей Старшеклассницы. Она, слегка смущенная, сидя на
тротуаре, проверяет свои ролики.
Старшеклассник: С тобой все в порядке?
Старшеклассница: Все нормально.
Он помогает ей встать, все еще держа учебники.
Старшеклассник: Я это понесу.
Павильонная съемка. Вестибюль. День.
В открывающихся дверях лифта — Мальчик и Девочка. Они
выходят, держась за руки.
Натурная съемка. Парк. День.
Старик обнимает свою спутницу. Она кладет голову ему на
плечо.
Натурная съемка. Здание офиса. День.
Мужчина-полицейский достает из-под сиденья машины шелковую,
в форме сердца, коробку шоколадных конфет и протягивает ее своей напарнице.
Павильонная съемка. Спальня. День.
В КАДРЕ — КРУПНЫМ ПЛАНОМ — лицо Психо. Он усмехается.
Натурная съемка. Зоомагаэин. День.
В КАДРЕ — вполне целая витрина, а в ней — пара кроликов,
окруженная несметным количеством крольчат.
Павильонная съемка. Спальня. День.
КАМЕРА ПОСТЕПЕННО ОПУСКАЕТСЯ на идентификационную бирку на
груди Психо. КРУПНЫМ ПЛАНОМ — выбитые личный номер и имя: КУПИДОН ЭРОС.
Финал. Музыкальная тема, постоянно присутствовавшая на
заднем плане, теперь ЗВУЧИТ ГРОМКО: "Каждый день для нас — Валентинов
день…"
ЗАТЕМНЕНИЕ.
Кейт Коджа
Па-де-де
Нравилось, когда они — юные. Юные принцы. Нравилось, когда
они юные… но это только если могло вообще что-то нравиться. Сейчас — вот прямо
сейчас — она закончила с мужиками постарше. С умными мужиками. С теми, которые
знают, что говорят. Которые улыбаются этими самыми улыбочками, стоит ей
заговорить о страсти, стоит сказать, что ведь есть же разница между голодом и
любовью. А юные — они не улыбаются, а ежели и улыбаются — то по-другому.
Трогательно-удивленно. Они не видят. Они сомневаются. Они не понимают. Они
знают, что ни черта не знают. Они знают — есть еще чему поучиться.
"Учиться чему?" Это — голос Эдварда. Норовит
вырваться из клетки, в которую заключен памятью, низкий голос, глубокий. —
"Да чему тут можно научиться?" Тянется за бутылкой, за стаканом.
Наливает — только себе. "И кто учить-то будет — ты, что ль?"
Усмехается. Так бы насекомое усмехнулось. Глаза — пустые, кукольные у него
глаза, куклам такие из металла делают, металл — это оружие, от ножа рожденное.
Вот — смотри. Простыни на постели — нежнейших оттенков пастели, скомканные как
попало в ногах кровати, шикарной, под балдахином, не кровать — испанский
галеон, от первой жены осталась, и простыни тоже, на заказ сделанные. Все —
подарок на свадьбу от тещи. Адель — так ее звали. Он любил выговаривать это
имя, любил воображать — а может, не воображать вовсе, а вспоминать? — как
трахался с нею, как переползал от матушки к дочке. Ночью, ночами, семя
растекалось меж четырех раздвинутых ног, и Алис, тихоня, в подметки в койке не
годилась, Эдвард говорил, роскошной Адели, Адели — бывшей прима-балерине,
Адели, которая весь мир объездила, в Париже жила, в Гонконге, биографию
Баланчина написала, Адели, что с двадцати одного года ничего, кроме черного
цвета, не надевала. "Не пойму тебя, — это Эдвард говорит, голова откинута,
колени — в раскорячку, член — короткий и толстый, болтается вроде и ни при чем,
как недоеденная сарделька, — чему ты сможешь научить меня? Не находишь,
деточка, что это малость абсурдно?"
"Нам всем есть чему поучиться". — И она смеется, и
выходит из комнаты, и возвращается с книжкой "Я и Баланчин": на
обложке спереди — Баланчин (в цвете), сзади — Адель (черно-белая). "Ты вот
это бы почитал, — и она сует книжку ему в руки. — Понял бы, как многого не
знаешь". А он дышит перегаром, поудобнее устраивается на кровати, стакан
на груди, и грудь широченная, грудь волосатая, звериная, нравится ему вот так
лежать нагишом под открытыми окнами, и он лежит себе, ее созерцая, и вдруг —
"Холодно тебе?" Это он говорит, видит, как она мерзнет, как все мышцы
сводит. "Озноб у тебя?"
Что она скажет? Можно — да, можно — нет, можно и вовсе —
"а не пошел бы ты…", да есть миллион разных ответов, но в итоге она
не ответит вообще ничего, ни черта она не скажет, уйдет. Оставит его валяться
под балдахином, найдет собственное место, пространство, будет жить наверху, над
своей студией. Танцевальная студия. Она там сто лет была, а теперь вернулась —
может, через пару месяцев будут деньги, хватит, может, на то, чтоб включить
отопление, чтоб горел свет, чтоб продолжать жить. Продолжай, не останавливайся
— это девиз у нее теперь такой, ее мера мира, двигайся, ты только двигайся. А
не стара ли ты для балета? Слишком долгий перерыв, слишком многое забыто, уже
не восстановишь. Не потеряла ли ты грацию измученного тела, тела, которое лишь
инструмент воли к движению? Ну, уж нет. Есть руки, есть ноги, есть спина (может
тянуться, может и изогнуться) — можешь двигаться, будешь и танцевать.
