"Сколько ей было лет?"
"Какая разница?"
"Сколько лет?"
"Знаешь, смотрю на тебя — и поверить не могу, что
когда-то мог к тебе прикасаться. Теперь у меня такого желания бы уж точно не
возникло".
"Сколько лет?" — и он говорит, сколько, в
точности, как она подозревала, да нет — знала, это как у нее с ребятками, с
мапет-принцами, точь-в-точь, а на одной из полок — и как она сразу не увидела —
фотография Алели, может, лет тридцати, может, малость постарше, взгляд не
колючий, спокойный, Медуза Горгона, царица древнего движения, извилистого,
вдохновенного. "Допивай", — голос Эдварда доносится словно издалека,
так с ней Адель говорит. "Допивай — и можешь уходить".
Мне что, уйти? — и Адель на фотографии, губами не шевеля,
отвечает НЕТ, НЕТ, УХОДИТЬ НЕЛЬЗЯ, ВОТ ЭТОГО-ТО КАК РАЗ НЕЛЬЗЯ, и она тянется,
и дотягивается до книжки, до "Я и Баланчин", из рюкзака вытягивает, в
котором кассеты, в котором музыка, а у нее сегодня — своя, личная музыка, голос
Адели, звенящий в голове, и Адель говорит — "Погляди на него", это
она про Эдварда, весело говорит, со смешком, "погляди" — и она
раздевается, туфли снимает, колготки, рубашку, юбку, и отбрасывает жестко,
каждый раз — как удар, а Эдвард не смотрит, не хочет, говорит — ты больна.
"Ты больна, — говорит Эдвард, — очень больна, тебе к доктору надо".
"Не надо мне доктора", — и лифчик — к чертям,
плоские груди, как печеньица, тощая, как голодающие африканцы по телевизору, не
надо музыки, она без музыки танцует, танец ее — другой, не из тех, что для
работы, не из тех, что в одиночку у станка, что-то совсем, совсем другое,
что-то из самой глубины, из костей, из сердца, и она танцует, ее колотит, пот
льется по лицу, в рот попадает, а Эдвард застыл со стаканом в руке, глядит,
глядит, а она говорит, о принце говорит, о принце, о хотя бы партнере, как
искала, бродила, плутала, — она что, вслух говорит? — скажи мне, Адель, скажи,
он знает? Можно его научить? Поймет он, скажи?..
ТЕЛО — ОНО НЕ ЛЖЕТ, говорит Адель. НО ОН В СВОЕ ТЕЛО
ЗАКОВАН. ОН БЫЛ ВСЕГДА, ДЛЯ МЕНЯ — БЫЛ, ТОЛЬКО ОН ЗАКОВАН. ОН ДОЛЖЕН
ОСВОБОДИТЬСЯ. Я ХОТЕЛА ПОМОЧЬ — НЕ ВЫШЛО. ПРИДЕТСЯ ПОПЫТАТЬСЯ ТЕБЕ. ПУСТЬ ОН
БУДЕТ СВОБОДЕН.
"…ВСЕ, ты свободна", — говорит он, тело ее — как
вихрь, нога взлетает, выше, еще выше, выше уровня плеча, нет, ты глянь, какие
сухожилия, какая гибкость, какая растяжка! Есть же разница меж тяжестью и
ветром, меж плотью и пером, между любовью и голодом, она говорит
"Послушай", — говорит — ПОСЛУШАЙ МЕНЯ, и лицо Адели заливает светом,
словно огненная роза на фотографии расцвела, свет из сердца рвется вовне, и она
двумя руками сгребает с полок дурацкие статуэтки, яшму и хрусталь, лягушат и
солдат — на пол их, что не на пол — те об стены, вверх-вниз осколки, блестят —
сверкают, разбей все, пусть летит, пусть валится, а он орет, он рвется к ней,
пытается схватить, словно к танцу пытается присоединиться, но нет, ОН ЗАКОВАН,
я поняла, я знаю, кричит она Адели, лицу на блестящей картинке, "я все
знаю", и он вновь подбирается к ней — и тогда она бьет, как можно сильнее
бьет, ногой с размаху, ну, прямо каратистский удар, яростный, точно в пах,
чтобы упал, чтоб повалился, чтобы валялся на полу, сжавшись, скорчившись,
обхватив свой член, червяк красный, червяк на дороге, дергается в панике, в
ужасе, в отсутствии земли.
ТЕЛО — ОНО НЕ ЛЖЕТ, говорит Адель.
И Эдвард захлебывается, задыхается влажным всхлипом, и тогда
она бьет опять, еще, еще сильнее, сильнее, медленно бьет, неторопливо. "На
пуанты", — шепчет она, и улыбается фотографии, поправляет пальцами резинку
на костлявом крестце, бьет…
Бэзил Коппер
Блистание полированных лезвий
1
Понедельник
Устраиваюсь понемногу. Комната не очень. Маленькая,
грязноватая кровать на редкость бугристый матрас. Два пыльных окошка выходят в
узкий проулок, и выступающие этажи домов напротив затемняют комнату, так что
она кажется еще темнее и теснее. В разгар лета в ней, конечно, невыносимо
душно, а зимой нестерпимо холодно. К счастью, жаркая пора уже позади, а до зимы
я, возможно, перееду. Хозяйка пансиона, фрау Маугер, обделена красотой, и вид у
нее алчный, однако на меня она смотрит как будто без особой злобности, а за
комнату берет не чересчур дорого. Быть может, здесь произошло что-нибудь
ужасное. Увидим. Надо будет поспрашивать других жильцов.
Пока я видел только высокую бледную девушку в темном платье.
Волосы у нее стянуты в узел на затылке, что подчеркивает невзрачность ее лица.
Она призраком проходит по коридору, останавливаясь, чтобы посмотреть по
сторонам большими испуганными глазами. Меня ей бояться нечего: подобный тип
меня совсем не привлекает. Когда я договаривался с фрау Маугер об условиях, она
упомянула, что девушка эта — швея в одном из самых больших домов дамских мод в
городе, но теперь болеет и вынуждена оставаться дома. Ей нечем платить врачу, и
она опасается, что потеряет место.
Что же, такова нынешняя жизнь. Дела повсюду обстоят скверно.
И Берлин, видимо, отличается от других городов только тем, что он больше и
шумнее. Днем я некоторое время потратил на то, чтобы распаковать свои вещи. У
меня всего лишь коричневый кожаный чемодан и большой бумажный пакет. Чемодан,
хотя и потертый, отличного качества, и фрау Маугер, наверное, учла это ведь
когда я только вошел, она посмотрела на меня с большим подозрением. Да,
конечно, я ничем не примечателен и не привлекаю в толпе ничьего внимания, но,
пожалуй, для выполнения того, что мне, может быть, придется сделать, это
преимущество. Мое пальто поношено, каблуки стоптаны, но я попробую занять ваксы
у соседа-жильца. Денег у меня немного, и расходовать их надо осмотрительно.
Я пишу эти заметки, чтобы запечатлевать мои мысли и
действия, и впоследствии они могут оказаться важными. Не написать ли в газеты?
В Кельне, где я оставался три месяца, это вызвало некоторое внимание. К
счастью, знакомый предупредил меня, что полицию заинтересовали мои крамольные
взгляды, и я вовремя уехал. Здесь следует быть осторожнее и ни в коем случае не
привлекать к себе излишнего внимания. Во всяком случае, сначала. Отец всегда
говорил, что я обладаю сверхъестественной хитростью, что я способен предвидеть
то, что еще только произойдет. Бедняга. Какой трагичной была его смерть! И никто
не сумел понять, как это произошло.
К голой штукатурке стены возле моей кровати пришпилен
пропыленный календарь. По какой-то причине листки первых месяцев не были
оторваны. Я их оторвал и использую обороты как писчую бумагу для моих беглых
заметок. Теперь я чувствую себя много лучше и открыл дальнее окно, чтобы легкий
ветерок освежил духоту комнаты. Сразу стало приятнее. Встав на один из набитых
конским волосом стульев — их в комнате изобилие, — я вижу мощенный булыжником
проулок внизу и провожаю взглядом нескольких прохожих.
