Позже я несколько часов провожу в одном из знаменитых
музеев, где меня зачаровывают кое-какие фантасмагорические картины
второстепенных художников. Как великолепно, должно быть, жилось в средние века,
думаю я. Тогда можно было делать все, что пожелаешь, если, конечно, ты не
родился крестьянином. Но иметь права над жизнью и смертью… Да, конечно, это
было чудесно! Тут я замечаю, что служитель поглядывает на меня с любопытством,
и торопливо ухожу. Нельзя, чтобы кто-то мной заинтересовался. Разумеется, я
одет прилично, гладко выбрит, и волосы у меня аккуратно причесаны. Но из моих
наблюдений в зеркале я знаю, что глаза у меня начинают блестеть, когда я
возбужден. Надо будет прищуриваться, чтобы не привлекать лишнего внимания.
4
Среда
Великий день! Я снова ее увидел. Либо она работает в одном
из домов переулка, в котором расположено кафе, либо, возможно, живет тут или
снимает комнату. И зовут ее Анна! Красивое имя, не так ли? Когда я увидел ее,
проходя по оживленной улице после обеда, она была с неряшливого вида дурнушкой,
и я услышал обрывки их разговора, следуя за ними на близком расстоянии, но так,
чтобы меня от них отделяли двое-трое прохожих. Само собой разумеется, они
задушевные подруги — шли они, обнимая друг друга за талию, как часто водится у
подруг.
К несчастью, я потерял их из вида на рынке и вернулся в
садик при ресторане, где на этот раз заказал для утешения вина, и
внимательнейшим образом изучал всех люден за соседними столиками, а также
прохожих. Увлекательнейшее занятие, которое никогда мне не приедается. К
несчастью, официант заметил мою привычку иногда подрезать ногти складным ножом.
Нож довольно большой, всегда остро наточен, и официант косился на меня с
опаской, что, в свою очередь, породило во мне тревогу. Я небрежно убрал нож, но
кончики моих пальцев, касаясь края столика, дрожали.
Он отворачивается с некоторым облегчением, а когда он
скрывается внутри ресторана, я допиваю оставшееся в рюмке вино и ухожу в
дальний уголок сада, обслуживаемый другими официантами, и заказываю еще вина.
Теперь меня укрывает пальма в кадушке, а между мной и соседними столиками
подстриженная живая изгородь. Официанта, чье любопытство заставило мой
внутренний колокол пробить сигнал тревоги, нигде не видно. Но в будущем следует
быть осторожнее, пусть я и уверен, что ни в моей одежде, ни в манерах нет
ничего, что выделяло бы меня в толпе. Теперь я чувствую себя прекрасно и
наслаждаюсь теплотой вина.
Где-то военный оркестр играет какую-то старинную мелодию в
ритме вальса, и в воздухе веет запахом цветущих лип, чьи стройные ряды
окаймляют соседний проспект.
Звук оркестра приближается, и я чувствую нарастающее
оживление среди окружающих меня. А! Вот они наконец! Оркестр гусарского полка,
музыканты, такие бравые в туго застегнутых ало-синих мундирах, инструменты
блестят в бледном солнечном свете, а офицерские плюмажи колышутся от легкого
ветерка. Какое великолепное зрелище! Кровь быстрее бежит в жилах, и я
вскакиваю, как и многие вокруг. Девушки улыбаются и машут платочками
музыкантам, во главе которых едет одинокий всадник на белом коне, и я вижу, как
блестят слезы на глазах стариков, вытянувшихся рядом со мной по стойке
"смирно"!
Но радостное возбуждение во мне угасает. Их удаляющиеся
спины и тупое восхищение военных старикашек вокруг живо напомнили мне
омерзительного старого вояку в моем пансионе, и небо будто заволакивает туча,
хотя солнце светит по-прежнему. Когда музыка замирает вдали, я сажусь и замечаю
нескольких крупных жуков, ползающих под моим металлическим стулом. Они тоже
внушают мне омерзение, но я удерживаюсь и не давлю их, ибо для меня всякая
жизнь свята, кроме жизни отвратительных людей. Я перехватываю взгляд
молоденькой девчушки, которая смотрит на меня с легкой тревогой, и быстро
придаю своему лицу невозмутимость. Когда я выхожу из сада, день кажется мне
серым и пыльным.
Когда я днем возвращаюсь в пансион, как обычно через боковую
дверь, и поднимаюсь по плохо освещенной лестнице, в сумраке до меня доносится
скрип половицы. Затем я вижу фрау Маугер. Она стоит возле моей двери. Мои
подозрения относительно нее обретают четкость. И еще более подкрепляются, когда
я вижу, как она поспешно прячет за спиной большую связку ключей. Я знаю, что это
ключи, так как раньше видел их у нее на поясе. Пока я поднимаюсь, она
изображает на лице то, что у нормальных людей считается улыбкой.
— А вот и вы, — говорит она смущенно. — Я надеялась вас
застать. Как вы знаете, за комнаты платят сегодня вечером.
Я не прожил здесь и недели, но проглатываю возражение,
которое рвется с языка, а просто киваю и направляюсь с бумажником по коридору к
самому дальнему газовому рожку. Я отложил некоторую сумму на ежедневные
расходы. Извлекаю бумажку самой низкой деноминации и возвращаюсь с ней к фрау
Маугер. Я говорю ей, что это плата за следующие две недели. На ее лице алчность
борется с радостью.
Она выдаст мне квитанцию, если я загляну в ее гостиную,
когда спущусь к обеду, говорит она. В конце фразы сквозит сарказм, так как она
догадалась, что у меня нет желания вкушать так называемые яства ее стола. Но я
жиденько ей улыбаюсь и жду, пока она спустится по лестнице под жесткое шуршание
юбок. Затем я отпираю дверь, зажигаю лампу, потому что в мою комнату света
снаружи почти не проникает, и улыбаюсь про себя в полумраке: абажур лампы уже
нагрелся. Значит, она была в комнате.
Я выворачиваю фитиль, запираю дверь изнутри и придирчиво
оглядываю свое скудное имущество. И сразу вижу, что чемодан чуть-чуть сдвинут.
Я осматриваю замки. Все в порядке. Я убежден, что без ключа открыть чемодан
можно только либо сломав замки, либо разрезав кожу. Впрочем, в нем нет ничего
для меня опасного. Все записи, включая и дневниковые, я ношу с собой.
Умываюсь, выхожу и тщательно запираю за собой дверь,
прилепив с помощью слюны поперек щели волос, который снял с воротничка. Перед
тем как выйти из дома, останавливаюсь у двери гостиной фрау Маугер. И слышу
позвякивание монет. Стучу и сразу же вхожу. Она буквально взвивается из-за
стола, на котором возле ржавой жестяной коробки лежат кучка монет и пачка
банкнот. В глазах у нее ярость, но я сухим спокойным тоном говорю, что
постучался, прежде чем войти. Она выслушивает мою ложь, еле сдерживаясь, так
как знает, что я лгу, бормочет что-то невнятное и придвигает мне по выгоревшему
зеленому сукну стола сдачу и расписку на грязном клочке бумаги. Я выхожу из
комнаты молча, даже не кивнув. Пыльный уличный воздух приятнее затхлых запахов
меблированных комнат. Часа два я бесцельно брожу по улицам, наслаждаясь суетой
вокруг, свежим ветром, треплющим мне волосы, и не пропускаю ни единой
привлекательной женщины, оказывающейся в поле моего зрения. По большей части
они плохо одеты — то ли белошвеи, то ли прислуга, то ли фабричные работницы, —
но порой мой взгляд завораживает привлекательная дама в элегантном туалете, с
блеском в глазах и грациозной походкой. Но я умело скрываю свое восхищение:
смотрю на витрину, не спуская глаз с отражения такой женщины. Я превосходно
умею проделывать это и еще ни разу не попадался… кроме одного случая… Но
записывать на бумаге не стану; слишком интимно.
