Извлекаю из-под кровати чемодан. Кладу в него кое-что еще, а
в заключение собираю мои вещи, расставленные и разложенные по всей комнате.
Кончив, гашу лампу и сижу с колотящимся сердцем в полутьме, будто затравленный
зверь, пока до моих ушей не доносится удар гонга, созывающий к ужину, и
медленные шаркающие шаги обойденных судьбой обитателей этой унылой плебейской
тюрьмы, бредущих в убогую столовую. Тогда я встаю и в последний раз обвожу
взглядом комнату, удостоверяясь, что не забыл ничего — а главное, мои заметки,
которые всего важнее.
Надеваю пальто, оставляю ключ на столе, выхожу и медленно,
осторожно затворяю за собой дверь. По лестнице спускаюсь, никем не замеченный,
и добираюсь до боковой двери. Уже совсем стемнело, и когда я присоединяюсь к
поредевшему потоку прохожих, никто даже не глядит на меня. Едва свернув за угол,
я ускоряю шаг. Всякая задержка смерти подобна. Переночую на Bahnhof.
[8]
Я знаю,
что должен сделать завтра. Мой путь мне теперь ясен.
Позднее
Я в Лондоне. Он выглядит очень грязным и убогим. К тому же
даже в это время года он во власти сырости и тумана, который, в зависимости от
направления, порой становится еще невыносимее из-за дыма, который изрыгают
фабричные трубы и трубы трущобных домишек. Я в дешевых меблирашках в узком
переулке, ответвляющимся от улицы под названием Стрэнд. Почти точная копия
заведения фрау Маугер, только еда, пожалуй, хуже, если это возможно. На одном
из огромных вокзалов я проглядел продающиеся там континентальные газеты, но
ничего не нашел. Это, во всяком случае, большое облегчение.
Кроме того, я обменял мои марки на английские деньги. Меня
душило возмущение от грабительского курса обмена, но я не осмелился привлечь к
себе внимание и промолчал. К счастью, добрался я сюда удачно. Ни в поезде, ни в
Кале, ни на пароходе я не заметил ничего и никого подозрительного. Особенно бдительным
я был, когда высаживался в Дувре, и принял особые предосторожности, но ни там,
ни в лондонском поезде не обнаружилось никаких признаков, что за мной следят.
Однако я с большим облегчением отыскал мой нынешний приют. И, в отличие от
континентальных отелей и пансионов, в Англии отсутствует опасное правило
регистрации постояльцев в полиции. Вот тут, во всяком случае, пальма первенства
остается за британцами.
Моя комната здесь защищена очень надежно — крепкий замок и
целых две задвижки на двери. Идеально для моих целей. В первый же вечер я
разложил мои инструменты, вымыл их и отполировал для моего первого великого
деяния. Такого, которое сразу же обеспечит мне место в первом ряду
прославленных людей. Какое блистание полированных лезвий! Комната солнечная (то
есть если бы стояла ясная погода), так как выходит на бурые грязные воды Темзы,
а шум движения по набережной служит успокаивающим фоном для моих мыслей.
У меня такое ощущение, будто я иду рука об руку с роком.
Нынче вечером я отберу инструменты, отвечающие моей цели, а остальные запру. Я
принял все меры предосторожности. Резиновые перчатки из скобяной лавки, одежда
ничем не примечательная. Впрочем, не думаю, что в любом случае кто-нибудь
обратит на меня внимание, настолько погода отвратительна. Во всяком случае, для
лета.
Но это же Англия — фактор, который я постоянно забываю. И
идеально для моих целей. Я сижу в сумерках у окна, ожидая, когда стемнеет. В этих
широтах темнеет поздно. Уже почти десять вечера, когда я наконец выхожу из
своей комнаты, и вдоль набережной светятся газовые рожки, такие призрачные и
нереальные в тумане.
Вчера я купил чемоданчик, очень похожий нате, с которыми
ходят самые бедные клерки. Уверен, что меня никто не заметит, особенно в такую
погоду. Я поговорил с двумя-тремя людьми и здесь, и на вокзале по соседству и
получил очень важные сведения. Последний раз оглядываю комнату и готовлюсь
выйти навстречу моему великому приключению. Ставлю крохотную галочку на
замызганном календаре, висящем над моим столом. Сегодня 6 августа 1888 года.
Никто не замечает меня, когда я открываю парадную дверь,
которую оставляют незапертой всю ночь. Я смешиваюсь с прохожими на темнеющей
улице. Инструменты чуть позвякивают в чемоданчике. Блистание полированных
лезвий! Даже во мраке. Однако в будущем надо будет завертывать их в тряпку,
чтобы они не звенели. В быстро сгущающемся мраке я направляю свои шаги в
восточном направлении. Мои знакомые заверили меня, что там, куда я иду,
проституток хоть отбавляй. А один указал мне точное место, где можно взять кэб,
который отвезет меня в Уайтчепел…
[9]
Джон Лутц
Стерео Хэнсона
— Я могу неопровержимо доказать, что на Луну еще не ступал
ни один человек, — донесся голос с той стороны прохода между домами. — У меня
есть фотографии местности под Форт-Колтом в Аризоне, которые во всех деталях
совпадают с так называемыми официальными снимками космонавтов на поверхности
так называемой Луны.
— Сэм? — донесся голос Айны с постели. — Сэм? Почему ты не
спишь? Нога болит?
— Не болит, а чешется под чертовым пластиком, — объяснил Сэм
Мелиш жене.
— А предположим, — сказал Полуночный Всадник, — что
кто-нибудь поперетаскивал камни в пустыне с места на место и воспроизвел в
Аризоне приметы места высадки? Иными словами, откуда мне знать, что подлинны
ваши фотографии, а не официальные?
— Ляг, Сэм, — умоляюще сказала Айна.
Но Сэм Мелиш отключил ее голос и продолжал слушать стерео,
орущее по ту сторону прохода. Хэнсон, человек, который жил напротив, видимо,
спал, не выключая ночника, и Сэм различил на столе массивный прямоугольник
ненавистного стерео — "грохочущий ящик", как с полным основанием
прозвали эти орудия пытки — длинные, темные, словно прогнутые посередине,
откуда подсвеченные циферблаты вперялись в Мелиша, будто полные злобы глаза.
— Сэм?
— Тише, Айна, прошу тебя! Это чудище я слушать вынужден, но
ты-то можешь меня оставить в покое?
Но он знал, что это не в ее силах. С тех пор, как в Центре
переработки городских отходов, где он работал бухгалтером, ему на ногу упал
пресс для алюминия и сломал ее, Мелиш был заперт в их крохотной квартирке, а
его нога покоилась в объемистой оболочке, причем не по старинке из гипса, но из
неведомого пластика. Она была несъемной, то есть ей предстояло оставаться на
ноге каждую мучительную минуту, пока кость не срастется и врач не снимет
пластик. И вот теперь нога зудела, а почесать ее Мелиш не мог!
Тем не менее этот выматывающий зуд был все-таки терпимее
душевного раздражения, которое пронизывало его насквозь и от которого он точно
так же не мог избавиться. Беспощадный Хэнсон в квартире на пятом этаже прямо
напротив окна Мелиша по ту сторону прохода держал свой грохочущий ящик
включенным на полную мощность непрерывно. Непрерывно в буквальном смысле слова.
Круглые сутки!
