Но мне это смешным не показалось. Цветок зонтика полностью
заслонил метрдота от меня, когда он отшатнулся, и его свободная рука
взметнулась к месту ушиба, и мне не понравилось, что я его не вижу. Не
понравилось? Сковало ужасом — впрочем, я уже был скован ужасом.
Я ухватил Диану за кисть и рывком поднял на ноги. Она
подчинилась молча, шагнула ко мне, споткнулась на высоких каблуках и неуклюже
упала мне в объятия. Я ощутил ее прижатые ко мне груди и влажную теплую
липкость поверх них.
— Ииии! Мудрак ты! — завизжал метрдот, а может быть, он
обозвал меня "мудаком". Значения это, вероятно, не имеет, я понимаю.
И все-таки, мне кажется, что имеет. Глубокой ночью мелкие вопросы свербят меня
не меньше, чем самые важные. — Сукин мудрилло! Все эти радио! Баюшки-баю! Клал
я на друзей-приятелей! Клал я НА ТЕБЯ!
Он двинулся к нам вокруг столика (зал у него за спиной
совсем опустел и напоминал салун в вестерне после драки). Мой зонтик все еще
лежал ручкой поперек столика, растопырившись за его краем, и метрдот задел его
бедром. Зонтик свалился перед ним, и пока он отшвыривал его ногой, я поставил
Диану на ноги и потащил в глубину зала. К выходу бежать смысла не имело. В
любом случае до него было слишком далеко, но даже если бы мы и добрались туда,
дверь все еще заклинивали перепуганные визжащие люди. Если он наметил меня —
или нас обоих, то без всякого труда нагнал бы нас и распотрошил, как пару
индюшек.
— Вши! Вши вы!.. Иииии!.. Вот так с твоей собакой, а? Вот
так с твоей лающей собакой!
— Останови его! — взвизгнула Диана. — Господи, он убьет нас
обоих! Останови его!
— Вы у меня сгниете, твари! — Все ближе. Зонтик явно не
очень его задержал. — Все сгниете!
Я увидел три двери. Две напротив друг друга в маленьком
алькове, где, кроме того, помещался платный телефон. Мужской и женский туалеты.
Нет! Даже если они на одного и дверь запирается изнутри — нет! Такой псих без
труда сорвет задвижку, и нам некуда будет бежать.
Я поволок ее к третьей двери и втащил сквозь нее и мир
чистой зеленой плитки, ярких флюоресцентных плафонов, сверкающего хрома и
ароматов горячей еды. Над всем господствовал запах лососины. Хамболду так и не
удалось сделать заказ, но я знал, что в любом случае лососину он заказал бы.
Там, балансируя нагруженным подносом на ладони, стоял
официант. Рот у него был разинут, глаза выпучены. Вылитый Дурак Гимпель из
рассказа Исаака Зингера.
— Что… — сказал он, и тут я его оттолкнул. Поднос взмыл в
воздух, тарелки и бокалы разбились о стену.
— Эй! — завопил кто-то. Могучий мужчина в белом халате и
белом поварском колпаке, точно облачко на голове, его шею обвязывал красный
платок, и в одной руке он держал ложку, с которой стекал какой-то коричневый
соус. — Эй! Сюда нельзя так ходить!
— Нам надо выбраться, — сказал я. — Он спятил. Он…
Тут меня осенило, как объяснить без объяснений, и я на
мгновение прижал ладонь к левой груди Дианы — к намокшей материи ее платья. В
последний раз я прикоснулся к ее груди и не знаю, было ли это приятно или ни то
ни се. Я протянул руку к шеф-повару, показывая ему ладонь в пятнах крови
Хамболда.
— Господи Боже ты мой! — сказал он. — Сюда. В заднюю дверь.
В этот же миг дверь, через которую вошли мы, снова
распахнулась, и внутрь ворвался метрдот — безумные глаза, вихры торчат во все
стороны, будто колючки свернувшегося в шар ежа. Он огляделся, увидел официанта,
отмел его, увидел меня и бросился ко мне.
Я опять рванулся в сторону, таща Диану, и слепо наткнулся на
мягкое брюхо шеф-повара. Мы проскочили мимо. Платье Дианы оставило кровавый
мазок на груди его халата. Я заметил, что он не побежал с нами, что он
поворачивается к метрдоту и хочет предостеречь его, предупредить, что ничего не
получится, что это худшее намерение в мире и, вероятно, самое последнее в его жизни,
но не было времени.
— Эй, — крикнул шеф-повар. — Эй, Ги, что такое? — сказал он,
назвав метрдота французским именем, и больше ничего не сказал. Раздался тяжелый
хлопок, напомнивший мне звук ножа, опустившегося на череп Хамболда, и повар
взвизгнул. Звук был водянистый, а затем последовал густой влажный всплеск — он
преследует меня в снах. Не знаю, что это было, и не хочу знать.
Я втащил Диану в узкий проход между двумя плитами, обдавшими
нас тяжелым палящим жаром. За ним была дверь с двумя задвинутыми стальными
засовами. Я протянул руку к верхнему и тут услышал, что Ги, Метрдот из Ада,
бормоча, приближается к нам.
Мне хотелось ухватить засов, хотелось верить, что я сумею
открыть дверь и мы выскочим наружу, прежде чем он приблизится на расстояние удара
ножом, но что-то во мне — что-то, решительно цеплявшееся за жизнь, — не
поддалось иллюзии. Я прижал Диану к двери, встал перед ней защитным движением,
восходящим, должно быть, к каменному веку, и приготовился встретить его.
Он бежал по узкому проходу между плитами, поднимая над
головой зажатый в левой руке нож. Если во мне и тлела надежда на помощь Дурака
Гимпеля, она тут же угасла. Он вжимался в стену у двери в зал ресторана,
глубоко засунув пальцы в рот, и его сходство с деревенским дурачком еще
усилилось.
— Не следовало тебе быть забывчивым про меня! — визжал Ги,
совсем как Йода в "Звездных войнах". — Твоя отвратительная собака!..
Твоя громкая музыка, такая дисгармоничная!.. Ииии!.. Да как ты…
На одной из ближних горелок левой плиты стояла большая
кастрюля. Я потянулся и столкнул ее на него. Только через час я обнаружил, как
сильно при этом обжег руку. Ладонь была вся в пузырях, точно крохотные булочки,
и еще пузыри на трех средних пальцах. Кастрюля соскользнула с горелки,
перевернулась и обдала Ги от пояса вниз чем-то вроде кукурузы с рисом и
примерно двумя галлонами кипящей воды.
Он завизжал, пошатнулся, попятился и опустил руку без ножа
на другую плиту, почти прямо в голубовато-желтое газовое пламя под сковородой —
тушившиеся в ней грибы теперь превращались в угольки. Он снова завизжал и на
этот раз в таком высоком регистре, что у меня заболели уши, и поднес руку к
глазам, будто не в силах поверить, что она скреплена с его туловищем.
Я поглядел вправо и увидел возле двери гнездышко чистящих и
моющих средств — "Стекло-Х", и "Хлорокс", и "Уборщик в
канистре А" на полке, а сбоку — щетка с совком, нахлобученным на ручку,
будто шляпа, и швабра с отжимом в стальном ведре.
Когда Ги вновь ринулся на меня, держа нож в той руке,
которая не побагровела и не вздувалась, как кишка, я схватил швабру за ручку,
покатил ведро на колесиках перед собой, а затем ткнул им в Ги. Он откинулся, но
не попятился. Его губы подергивались в странной улыбочке. Он смахивал на
собаку, которая, во всяком случае, временно забыла, как рычать. Подняв нож на
уровень лица, он сделал им несколько мистических пассов. По лезвию струился
свет флюоресцентных плафонов. Оно блестело между разводами крови. Он, казалось,
не ощущал боли ни в обожженной руке, ни в ногах, хотя их обдало кипятком, и
брюки у него пестрели рисинками:
