Мысль о Сочельнике пробудила во мне сентиментальное
настроение, и я решил остаться относительно трезвым и почиститься. Я сказал
себе, что должен это сделать ради Кендры. Это был бы наш первый Сочельник
вместе.
Уборщица, кроме того, была прекрасной кухаркой и оставила в
холодильнике отличное жаркое с гарниром из овощей и картофеля. Мне было
достаточно разогреть его в микроволновке.
Я как раз поставил для себя прибор на обеденном столе — и
такой же для Кендры справа от себя, когда в дверь позвонили.
Я пошел открыть и выглянул в темноту кружащих снежных
хлопьев.
Я знаю, у меня вырвался громкий хриплый звук, но не уверен,
был ли то вопль.
Я попятился от двери и позволил ей войти. Она даже походку
изменила под походку своей дочери. И одежда — длинное двубортное пальто из
верблюжьей шерсти и бордовый берет — больше соответствовала стилю Кендры, чем
ее собственному. А под пальто было платье "ампир" с четырьмя
пуговицами, того же цвета, что и берет — точно такое же платье часто носила
Кендра.
Но одежда была лишь бутафорией.
Меня ошеломило лицо.
Хирург отлично поработал, кем бы он (или она) ни был,
отлично поработал. Нос стал меньше, подбородок теперь имел форму сердечка, а
скулы стали чуть заметнее и, может быть, на полдюйма выше. С голубыми
контактными линзами…
Кендра. Она была Кендра.
— Ты потрясен, как и следовало, Роджер, и я благодарна за
это, сказала она, проходя мимо меня к бару. — То есть это ведь было болезненно,
поверь мне. Ну, да ты же по собственному опыту знаешь, что такое пластическая
хирургия.
Она бросила пальто на кресло и налила себе стопку.
— Стерва, — сказал я, выбивая стопку из ее руки, слыша звон
хрусталя, разбившегося о камень камина. — Чертова осквернительница могил!
— А может быть, я реинкарнация Кендры? — улыбнулась она. —
Об этом ты не подумал?
— Убирайся вон!
Она встала на цыпочки, как когда-то Кендра, и коснулась моих
губ своими.
— Я знала, что ты разозлишься, когда увидишь меня. Но потом
не выдержишь. Захочешь узнать, ощущаюсь ли я по-другому. Не Кендра ли я.
Я пошел к двери, схватив на ходу ее пальто, потом стиснул ее
запястье и вытолкнул в снежную холодную ночь, выбросив следом ее пальто. И
захлопнул дверь.
Двадцать минут спустя раздался стук. Я открыл дверь, зная,
кого увижу. Было виски. Несколько часов виски, а потом, прежде, чем я
сообразил, что происходит и вопреки всему, что было для меня свято и дорого,
мы, каким-то образом, очутились в постели, и, обняв меня в темноте, она
сказала:
— Ты ведь всегда знал, что когда-нибудь я тебя полюблю,
правда, Роджер?
Люси Тэйлор
Жар
Когда начинают вопить пожарные машины на Найвот-стрит, в
меня входит человек, имя которого я забыла.
Когда сирены разрывают тишину, он выкачивается из меня с
усердием работяги. Волосы у меня на шее становятся мокрыми и шевелятся. А
внутри будто шар величиной с кулак колотится мне в стенки матки.
Томми? Билли? Какое-то имя, что кончается на "и" и
звучит по-мальчишески, пусть даже его владелец — солидный продавец ковров с
прилипшей улыбкой.
Джонни? Джимми?
Неважно.
Он пыхтит, он бьется, как рыба. Я выгибаюсь под ним дугой,
так возбужденная, что это даже больно, как глотать воду сквозь распухшие губы.
Так близко к тому, чтобы кончить, такой стынущий холод, так что я чувствую
подергивания и пульсы загражденного оргазма всем животом, но не могу его достичь,
не могу пустить на самотек и растаять в объятиях незнакомца, а сирены вопят все
ближе и ближе, и я думаю: "На этот раз они пришли за мной".
Они знают.
Но они, конечно, не знают.
Еще нет.
Не в этот раз.
Человек, имя которого я забыла, вбивает себя мне между ног
финальным ударом, как будто хочет пробить девственную плеву, крепкую, как
сыромятная кожа. Я чувствую дрожащую струю его спермы.
И тогда я встаю с кровати так быстро, что его член
выбрасывает последние несколько капель на синие простыни мотеля и семя течет у
меня по внутренней поверхности бедер.
— Джимми, — говорю я. По его лицу я вижу, что назвала имя
неправильно. — Мне пора. Это была ошибка. Я даже не знаю тебя. Извини.
Через несколько минут я, уже одетая, бегу к машине.
Проезжает еще одна пожарная машина, и сирена ее пробегает молнией у меня по
позвоночнику, и я прыгаю в свой "вольво", отруливаю от тротуара и
бросаюсь в погоню.
Пожарная машина приводит меня к старой книжной лавке в
заброшенном квартале восточного Колфакса. Я вижу дым — пушистый султан, как
пылевой смерч — намного раньше, чем мы подъехали.
А вот и пламя. Его языки лижут, щупают и вырываются из окон
и упавших секций стен. Огонь жует и глотает дом изнутри, и где он лизнет или
коснется — остается чернота и уголь. Я оставляю машину и подхожу так близко,
как только разрешают мне пожарные, настолько близко, что чую жар, извивающийся
в воздухе, как прутья расплавленной клетки. Очарованная зрелищем, я смотрю на
это величественное потрошение, на дом, насилуемый огнем, и я рвусь, чтобы быть
поглощенной так же, уйти в пепел и щебень.
Огнем.
Мужчиной.
Желанием, которое будет жечь и гореть, и сожрет меня.
— Жар, — шепчу я, и это и молитва, и мольба.
Жар.
Тогда я причесывала свою подругу Шону, красила ей волосы в
тот глубокий медный цвет, который любит ее муж Робби, и я заговорила о жаре.
Каков он на ощупь, что он может заставить тебя сделать, о мужчинах, которые
заставили меня его ощутить. За всю мою жизнь среди сотен любовников было лишь
трое таких мужчин, и каждый раз я уже в первые десять секунд, бросив на них
взгляд, когда пересекались наши ауры и сталкивались феромоны, знала, что это —
жаркие звезды и шипение фейерверка.
В ответ на мое преувеличенное описание Шона засмеялась.
— По твоему рассказу это больно, — сказала она. — Как ты
гасишь этот пожар?
Я ей рассказала, что никогда на самом деле не гасишь, что ты
просто делаешь харакири своему сердцу, затаптываешь свои горящие внутренности и
ходишь какое-то время холодная и пустая, пока не встретишь другого, от чьего
прикосновения воспламенится твоя кожа, и ты загоришься снова.
